На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

— Ваша воля, — засмеялся Благов, — ваша воля… Я только вынужден буду принять меры, чтобы широкая масса узнала, что срыв произошел именно по той причине, что большевики не пожелали создать для суда элементарных условий, обеспечивающих объективный разбор дела. Наше объяснение такого рода будет опубликовано в печати…

— В легальной? То есть в буржуазной?

— Да, в легальной, да, в буржуазной… другой пока еще нет. Вы сами вынуждаете нас к этому неприятному шагу, у нас нет иного средства для защиты от вашей демагогии. Что вы скажете?

— Скажу, что это называется использованием буржуазной печати для клеветы на рабочие организации. Это и есть настоящее ликвидаторство.

Выйдя от Благова, я подумал: каков же результат? Появится в желтых газетах еще один клеветнический навет на большевиков. И кто виноват? Мне стало ясно, что если до сих пор говорилось о наших ошибках весьма спорное, то теперь мы начинаем делать ошибки бесспорные. Избегая обострений с несомненным примиренцем Викентием, мы наивно решили пойти на переговоры с Благовым о суде: мол, в крайнем случае будет лишь потеря времени… Оказалось иначе. Нами самими создан повод для новой интриги против нас. Тяжкий урок. В примиренчество вступи хоть одной ногой — провалишься, как в болото.

Уже наступило время нашей явки. Пора отправляться в книжный магазин.

Но в коридоре на меня налетел Василий, сильно возбужденный. В первую минуту я подумал: не пьян ли?

— Где бы можно нам тихонько поговорить?.. Эх, Павел, опять я размахнулся очертя голову…

Мы нашли уголок, — совсем пустая комнатка, из которой, судя по еще дымящимся окуркам, только что вышли люди. Василий мне рассказал:

— Как дали мне его адрес пресненские, — говорю про махаевца, — я его и решил выследить… Ей-богу, Павел, никаких других намерений у меня не было. Нужно, думаю, только выследить. И выследил. А он меня заметил — и в рощу, я за ним, он вглубь, я за ним, он быстрее, я за ним… Понимаешь, я в раж вошел, уж ничего не помню, только одно думаю: не уйдешь, не на таковского напал… А он вдруг как остановится, как повернется ко мне — да на меня… да как вынет револьвер… Револьвер-то, помнишь, я ему дал, когда от Клавдии утаил… Ага, думаю, так, вытряхай ты, проклятый! А он наводит… И, понимаешь, взяла это меня оторопь, и пустись я бежать. А он, черт, за мной! Кричит: «Убью сейчас как собаку…» Я вдруг и сообразил, такая штучка придумалась… Ну, ну, давай посмотрим, кто кого убьет как собаку, мерзавец ты этакий… Припустился я еще пуще, — это уж как план-то мой созрел, — припустился, да как на всем бегу заверну за куст и стал… А он этого не ждал и бег свой в неожиданности не может сразу остановить. И вот я за кустом… и набрасываюсь на него, револьвер вышибаю из рук… И все… И конец… Без выстрела. Сердце, что ли, у него, у собаки, оказалось слабое. Судите теперь меня, как хотите. Каюсь в своей вине. Перед вами всеми я виновен, поторопился, не дождался суда, дисциплину нарушил. Такой уж у меня характер несчастный.

На явке Клавдии не оказалось, ни в магазине, ни в задней складской комнатке. У меня защемило сердце: не потрясла ли ее так сильно наша ссора, не заболела ли? Я начал корить себя за резкость. Где теперь буду ее искать?..

В складской комнате ждал Тимофей. Я передал ему бумаги, которые Василий нашел в карманах махаевца. Не торопясь, рассмотрели их. По-видимому, кличка махаевца в охранке была «Фавн». И в этом сказался пошляк.

— Насчет Василия, — сказал Тимофей, — рука не поднимается наказать его — человек оборонялся. Но строжайшее порицание он заслужил. Есть у него такая привычка — торопиться и решать за организацию, не спросив ее. Теперь первым делом нужна листовка. Объяснить рабочим все дело. Напиши ты, а технику типографскую попросим у Московской комиссии. В листовке, по-моему, главное — сказать, что это контрреволюция породила провокацию, затем призвать к работе в нелегальных и в легальных организациях и посильнее бы подчеркнуть на примере этого дела отличие нашего подполья от эсеровского. У них о провокаторах сообщают заговорщикам-журналистам, вроде Бурцева, обиженные царем высшие чины департамента полиции, а в нашем подполье предателей открывают и разоблачают сами рабочие низы. Это не забудь упомянуть. Ты посмотри, как дело-то сложилось: Петруха-половой, Бескозыречный, Ваня от Жиро, пресненцы, бутырцы… А поступок Василия, скажи в листовке, стихийный. Согласен? Дай прочитать потом и Ветерану. Посоветуемся тоже и с Викентием.

А Клавдия все не показывалась. Проводить вообще явку без секретаря трудно, а сегодняшняя оказалась особенно оживленной: перебывали не только постоянные работники, но и наши новые «связи». Наши постоянные — Ветеран, Бескозыречный, Степа, Соня — сообщали о ходе выборов на районную конференцию, о докладах, которые они делали на предприятиях к предстоящему легальному совещанию но рабочему быту. Всюду все шло успешно. Из новых «связей» явился Никанор Никанорович, — на его предприятии уже начала работать оформившаяся ячейка с несколькими людьми из тех, что участвовали в движении до пятого года, большинство же было из новых, молодых. Пришел от кондитеров Тиша, — они не бросают мысли о массовке на воле и уже провели собрание в несколько человек в лесочке. С массовкой мы просили их подождать, чтоб не навести на след и не сорвать внезапность и неожиданность для полиции такого большого собрания на воле, как подготовляемая нами районная конференция.

От добровцев пришел Солнцев. Он рассказал вещи ошеломляющие: к ним на собрание явился неожиданно Викентий, выступил, поддержал Михаила, говорил примиренчески о ликвидаторах. Говорил увлекательно о пользе единства и даже «немножко со слезой». Наши люди не собрали большинства.

— Досадно, Павел, — огорчался Солнцев, — всего одного голоса не хватило.

— Нет, каков же борец против фракционности Викентий этот самый! — возмутился Тимофей. — Проповедует не скоромиться фракционностью, а сам тайно от нас, от районного руководства, бегает по заводам и сколачивает свою примиренческую фракцию! А вот мы ему за это на хвост наступим, когда соберется исполнительная комиссия Московского комитета! — погрозил Тимофей.

Я предложил Солнцеву усилить беседы с каждым членом ячейки в отдельности.

— А спустя время я сделаю доклад у вас или приведу товарища из исполнительной комиссии Московского комитета.

Предполагать, что Клавдия запоздала, уже нельзя. Решили с Тимофеем закрыть явку и уходить. Не только я, но и он был не в себе, ежился, вздыхал, смотрел на часы, качал головой:

— Да, дела, дела… А где бы она могла быть, как ты думаешь?

Тоскливо и щемяще проскрипела дверь. Вошел пресненец Климов.

— Товарищи, письмо