Чагинск. Книга 1 - Эдуард Николаевич Веркин

— Гениально, — оценил я. — По-моему, идея сверхперспективная.

Одноразовая книга. В принципе, большинство книг одноразовые, но они такие по причине содержания, а не формы. Светлов выдохнул дым. Сигарами, кажется, не полагается затягиваться, но Светлов определенно затягивался, да и я, собственно, тоже. Виски во вкусе явственно ощущался, а еще шоколад и горьковатая кора или полынь.

Чага. В Чагинске надо открыть вискокурню, производить виски со вкусом чаги.

— Не взлетело. — Светлов стряхнул пепел за борт. — А знаете почему?

— Несложно угадать, — сказал я. — Писательскому сердцу невыносима мысль, что его труды будут настолько недолговечны. Даже самый паршивый писатель надеется на вечность.

— Это да, этого не отнять… — хмыкнул Светлов. — Вечность по-прежнему пользуется устойчивым спросом. И товар по-прежнему в дефиците.

По этому вопросу я мог бы со Светловым поспорить, но после муксуна и коньяка и во время сигары спорить не хотелось, в последнее время я ни с кем не спорю.

— Мне нравится «Библиотека распада», — сказал я. — Вы не думали возобновить проект?

— «Библиотека распада» не состоялась и тем самым подтвердила свою гениальность, — сказал он. — Хотя иногда мне кажется, что книги должны снова стать такими. Мимолетными. Ведь любое искусство должно быть мимолетно. Знаете, почему выжил театр? Он остался мимолетен…

Темнело. Как всегда, мне казалось, что темнота приближается со стороны леса и Рабочей улицы: сначала крадется вдоль заборов и по канавам, а потом выскакивает, словно возникает перед тобой, я же помню. Кристина тогда шагала к дому, а я собирался ее догнать. Шагал некоторое время за ней, дурак, боялся, что она оглянется. Надеялся, что оглянется. Кристина удалялась, я стал шагать быстрее, но на перекрестке Сорока лет Октября и Любимова мне наперерез выступила тьма.

— А мне кажется, что «Библиотека распада» издается, — сказал я. — Вы отставили ее, но она живет. Сама по себе.

— Каким же образом?

В окне Романа зажегся свет, сам Роман подошел к окну и стал смотреть на нас, приложив к стеклу ладони. У Романа дурацкая голова.

— Исследования показывают, что с каждым годом количество читателей уменьшается, — сказал я. — И этот процесс ускоряется, причем весьма заметно. Через некоторое весьма недалекое время количество новых книг и количество их читателей сравняется. А потом читателей, несомненно, станет меньше.

— Думаю, что их уже сейчас меньше, — сказал Светлов. — Я знаком с подобными исследованиями, они учитывают лишь новинки. Если прибавить сюда массив дореволюционной, а потом и советской литературы, то соотношение будет не в пользу читателей. И поверьте, Виктор, дальше все будет гораздо хуже.

— Почему?

Обычно меня весьма раздражает, когда посторонние рассуждают о книгах, особенно под муксуна, коньяк и сигары. Но Светлов не раздражал. Он разговаривал о книгах с печалью и уважительно, это чувствовалось. Есть люди, которые умеют говорить, довольно редкий талант, я не умею. В этом отличие миллионеров от миллиардеров.

— Любое искусство имеет порог вхождения, — пояснил Светлов. — Чтобы быть художником, желательно уметь рисовать, сочинение музыки требует знания нот. Однако компьютеры дистанцию вхождения весьма сократили. И сократят еще.

И писателей станет больше. А читателей меньше…

— Зачем тогда вообще писать книги? — спросил я.

Роман выключил свет. Но я был уверен, что он продолжает смотреть.

И Снаткина наверняка смотрит, прилипнув лбом к стеклу. Светлов ответил:

— Странно, что вы задаете такие вопросы, Виктор, вы это должны знать, это очень просто, как всегда. Одних задача удобрить, других задача одобрить. Хотя…

Светлов задумался. Я видел, как отражались в зеркале заднего вида его глаза. Кошачьи линзы, в таких отлично видно в сумерки.

— Собственно, поэтому я и заехал. У меня предложение, которое может показаться вам любопытным.

— Мне уже любопытно.

— Если я правильно понял, вы… — Светлов обернулся. — Вы больше не занимаетесь здешней краеведческой работой?

Глаза его вспыхивали кошачьим светом — вероятно, поляризационные линзы.

— Да, я решил… То есть рукопись передали другому.

Я подумал — докуривать ли сигару или оставить на потом?

— Вы больше не пишете «Чагинск: город труда и надежды», — с сочувствием констатировал Светлов. — Понимаю ваше смятение… И именно поэтому я предлагаю…

Издать «Пчелиный хлеб» в скрижалях распада? Я бы согласился.

— Работу, — закончил Алексей Степанович. — Хорошую человеческую работу.

— В компании?

— На компанию, — поправил Светлов. — Потом, если пожелаете, и в компании, у нас много вакансий в связи с расширением.

Лучше сигару все-таки оставить. Покурю ночью, сейчас голова и так кружится, сигары — коварная штука, стоит чуть перебрать — и с утра тошнит и трясутся руки, не надо затягиваться.

— Что требуется делать?

— То, что вы неплохо умеете, — писать.

— Что писать?

Алексей Степанович выкинул сигару под дождь.

— Историю. НЭКСТРАН выходит на иной уровень, и нам не помешает корпоративный автор. Работа приблизительно такая же, гонорар… Думаю, мы легко прицепим к вашему теперешнему гонорару ноль. Плюс ежемесячный оклад, само собой, и все полагающееся.

Я не понял, шутит Светлов или нет.

— Я должен воспеть квантовые мельницы? — спросил я.

— Увы, сами себя они не воспоют.

Светлов негромко рассмеялся.

— Это шутка, квантовые компьютеры можете не трогать. Да это и несложно, справится любой. Нам требуется нечто иное. Нам нужен канон.

— Канон? — не понял я.

Из темного крайнего окна смотрела Снаткина.

— Библия. Разметка пути. Биотехника, информатика, космонавтика.

Маркшейдер и печень его. Из ям, из нор и логов восстанут они, яги.

— Журфикс на Энцеладе? — усмехнулся я.

— Энцелад? Возможно, в этом есть определенный смысл… Мне нравится, да… Через тридцать лет мы поставим первый корабль на Энцелад, и каждый, кто прочтет библию, должен знать, что мы придумали это сегодня.

— Сегодня?

— Да. В этот день. Сейчас.

В этот вечер, сидя в машине на перекрестке улиц Сорок лет Октября и Кирова, директор корпорации НЭКСТРАН Алексей Степанович Светлов обозначил перспективы и направления экспансии. Ио, Европа, Энцелад. Это шутка. Разумеется, шутка. Давление. И мозговая инфекция, в голову проникла тяжелая инфекция, токсоплазма и лептоспироз, придет день, великий и славный, кроты и мыши сойдутся в последней битве у реки над зелеными холмами.

— Надо запомнить этот день, — сказал Светлов. — Необычный… Я рад, что приехал сюда. Может, действительно построить здесь… Космодром…

Он не успел договорить: вспыхнул свет в крайнем окне и стал виден силуэт Снаткиной.

— Это Снаткина, — объяснил я.

— Таисия Павловна?

— Да. Удивительная старушка, она все про всех знает и записывает в тетради.

Снаткина в окне водила головой из стороны в сторону и напоминала сову.

Космодром.

— Отсюда далеко до экватора, — сказал я. — Здесь нерентабельно запускать, слишком дорого.

— Рентабельность есть душная категория прошлого, — сказал Светлов. — Мы не лавочники, Виктор, мы по другой части.