Приют героев - Генри Лайон Олди

Горбун смотрел вперед, через лужайку, густо заросшую душистыми мирабилисами – тезками лошака вигиллы, ночными вельможами. Над длинными трубчатыми венчиками цветов – белых, желтых, пурпуровых, лососевых или малиновых, зачастую разных оттенков на едином стебле – кружились мотыльки-бражники, допьяна упившись хмельным нектаром. Но красоты природы мало интересовали Рене Кугута. На той стороне лужайки, за вкопанным в землю столиком, на лавке расположился старый некромант: подсвечивая себе роем мушек-горюшек, Эфраим Клофелинг уставился на медальон. Иногда маг делал скупой, плохо понятный жест левой рукой – Анри раньше не сталкивалась с пассами такой высокой степени концентрации – и вновь замирал, недвижим.

Рядом с гроссом скучал пустой табурет.

Вокруг столика расхаживал профос Тэрц, мурлыча «Сердце красавицы», песенку весьма похабного, хотя и увлекательного содержания. Профос работал, помогая Фросе без лишних затрат маны уйти «на глубину». Расстояние на этот раз не мешало блокатору: его работа была совершенно незаметна постороннему взгляду. Для стряпчего – беда и разорение, ибо кто заплатит за труд, который не виден? Для профоса Надзора Семерых – благо и проклятие судьбы.

– А я сперва ухватил его за шиворот, – с унынием вздохнул барон.

И довольно точно напел две строчки зачина «Сердца красавицы».

* * *

Конраду было стыдно.

Не распознать во вредоносном болтуне-стряпчем профоса Надзора – полбеды. Но безобразная сцена, которую барон устроил после сражения с настырными мертвецами, когда, спасен вмешательством гроссмейстера, увидел бок-о-бок с вигиллой и сударем Клофелингом этого… эту… это!.. Да, шиворот имел место. И страстный монолог, недостойный дворянина, также прозвучал в ночи. И рукоприкладство намечалось: спасибо Генриэтте, оттащила, успокоила, разъяснила. В высшей степени замечательная дама: молода, привлекательна, остроумна… Упомянутые качества нельзя было в полной мере назвать служебными, но фон Шмуц сейчас не брался разложить все по полочкам, наклеив ярлыки и дав названия. Проверенный годами метод впервые дал сбой.

А в обозримом будущем маячил курортный Литтерн, куда хотелось бы приехать не в одиночестве.

Помимо вспышки гнева, барона мучила совесть за эффект, произведенный его вспыльчивым поступком на Рене Кугута. Увидев, как его светлость, к кому Рене, по словам горбуна, успел проникнуться крайним душевным уважением, хватает за шкирку какого-то длинноносого прохвоста, браня на чем свет стоит, Черный Аспид наотрез отказался признавать в прохвосте – профоса. Небось, опять лгут и подличают, желая выманить сокровенную крепундию. Подставили самозванца, сослались на Надзор Семерых: вон, даже господин барон не верит, драться лезет, а господин барон – человек мудрый, ответственный, на государственной службе и сердцем чист…

Вооружась костылем и ретрактором, горбун был готов защищать медальон до конца. Он не сомневался, что фон Шмуц поддержит его в святом деле, а вдвоем они покажут кузькину мать даже Нижней Маме, явись владычица геенны за крепундией в силе и славе.

Конфликт разрешился на удивление просто. Фернан Тэрц предложил молодому человеку прогуляться с ним до края рощи. Поговорить с глазу на глаз. Не сразу, но Рене согласился: опасности от этого нескладехи он не ждал. Так они и ушли: опирающийся на костыль горбун-рыцарь – и сутулый, похожий на аиста стряпчий-притворщик. Что произошло во время краткой десятиминутной прогулки, барон не знал, да и никто не знал, но только по возвращении пульпидор во всеуслышанье признал Тэрца профосом, публично вручил ему медальон и извинился за несдержанность.

– Сударь, а вы можете блокировать наведенную эрозию «пламенного зева»? – спросил напоследок Рене.

– Да, – скромно ответил Фернан Тэрц.

– Еще на стадии мелких порченых везикул?!

– Да.

Обер-квизитор отметил, как переглянулись гроссмейстер Эфраим с вигиллой Куколь: наверное, что-то поняли в волшебных словах, в отличие от самого фон Шмуца.

В дальнейшем Конрад мало чем мог быть полезен: в дело вступили мэтры Высокой Науки. Втайне барон надеялся, что мэтры за полчаса расколят крепундию, как сам Конрад – фальшивомонетчика на допросе. Детская, полузабытая уверенность во всемогуществе чародеев, давно остыв в душе, вспыхнула опять, чтобы угаснуть, коптя и дымя. Мэтры возились, копались, ковырялись, их лица не выражали радости или облегчения. Аура безнадежности – в аурах такого рода барон не ошибался – висела над столиком с Омфалосом.

Время шло.

– Генриэтта, вы говорили о намоленности реликвии, – барон не заметил, что обратился к вигилле по имени, оставив казенное «сударыня». – В смысле защитной оболочки… Признаться, я мало что понял. Какая защита идолу Пагану Многогрешному в земных поклонах фанатиков? Какая опасность кроется в желании взять топор и испытать идола на прочность? Или для понимания этого надо закончить Универмаг с отличием?

– Не обязательно, – улыбнулась вигилла. – Конрад, вы воевали?

– Воевал. Вернская цитадель, Шепеттаур, осада Сегюра… Потом ушел в отставку и согласился на предложение Вильгельма Цимбала, поступив на службу в Бдительный Приказ.

– Тогда вы поймете. Намоленность – это стены крепости, и войска в крепости, и запасы провианта, и боевые маги-защитники, вместе взятые. У них есть силы, противостоящие агрессии, есть принципы, несовместимые с принципами нападающих, есть представление о жизни внутри крепости, которое противоречит чужим представлениям… Только войска видны невооруженным глазом, и стены видны, а намоленность в большинстве случаев не заметна. Если ринуться напролом, вслепую… Вы понимаете, что означает атаковать невидимые войска, в которые ты не веришь, штурмовать невидимые стены, которые, как тебе кажется, не существуют; ударить топором по бревну, которое окажется спящим драконом?

Анри умела быть убедительной.

Конрад вспомнил городок Матхельт, где мужчины выкопали из земли статую Бассарея Пьяницы и начали ей поклоняться. Спустя месяц любой матхельтец, сплясав вокруг статуи, без видимых причин делался пьян и счастлив. Жены и дочери гуляк трижды покушались на Пьяницу, желая утопить или разбить на части хмельного идола – но всякий раз вблизи идола почтенные матроны и скромные девицы теряли рассудок, а с ним – и стыд, предаваясь пляскам и разврату.

Позже, когда статую изъял Коллегиум Волхвования, поместив в музей под заговоренный «колпак», понадобилось вмешательство опытных психотов, чтобы вернуть матхельтцам ясность ума и трезвость памяти.

– Намоленность, как броня, укрывает сердцевину от внешних разрушительных воздействий, – продолжила вигилла, лепя из мягкого воска свечи, натекшего на стол, фигурку, смутно похожую на мантикору. – Мягкую, слабую, человеческую сердцевину. В сердце любого идола – мечта людей об идеальной жизни. Часть этой мечты, одна из ее сторон. Достань у нас сил взорвать броню намоленности – нагая, сердцевина погибнет. Но и мы сами можем пострадать под обломками, пасть от слепой ярости защитников крепости, которым больше нечего терять…