Вечера в древности - Норман Мейлер

Я ощутил Его ужас. Он не вонзался Ему в грудь, подобно острию меча, но скорее отравлял Его мысли. В тот день Он вновь и вновь говорил о заговорах, и хотя тогда я этого еще не понимал, теперь я могу говорить о природе Его страха. Из-за того, что перед Фараоном проходят столь многие, Его память не может быть хорошей. Для того чтобы помнить, человек должен быть в состоянии оглянуться назад. Но Фараона толкают вперед те, кто думает о Нем каждое мгновение. Их мысли постоянно освещают темноту впереди, ибо они желают дать Ему силу истинного видения того, что грядет. Лишь Фараон в состоянии быть нашим проводником. Однако Усермаатра жил в таком страхе, что походил на человека, который глядит на поле, сверкающее на солнце, и принимает его за реку. И действительно, это река, но река света, а не воды. Итак, ухо Усермаатра было настроено на предательские голоса, а нос — на обнаружение любого заговора против Его славы, но Он мог почувствовать запах горелого мяса еще до того, как разожгли огонь. Усермаатра видел так далеко вперед, что даже усмотрел заговор, который возник сто лет спустя, против Твоего Отца. Сто лет для Бога как промежуток между двумя вздохами. И Он увидел, что удар наносят Ему.

Именно поэтому Он перестал доверять Дому Уединенных. Он не раз умолкал, пока наконец сказал мне, что решил направить меня туда. Он полагал, что в Двух Землях я единственный достаточно мудрый человек, чтобы разузнать: действительно ли заговор существует или нет. „Ведь при Кадеше, — сказал Он, — только ты смог угадать мысли Муваталлу. — Он взял меня за руку. — Нет службы, — сказал Он, — более важной, чем забота обо Мне. Это благородное занятие для любого Полководца", — и Он принялся говорить о великих военачальниках прошлого, ставших Фараонами. Дыхание Его было могучим!

Однако Он посылал меня туда, где не было никого, кроме женщин. Когда я не осмелился отказаться, я понял, что воин в Его душе, несмотря на то что это был Его собственный приказ, должен презирать меня.

Теперь мне оставалось гадать: не является ли моя новая должность — Управляющего Садами Уединенных — также и Его намеком на то, что хотя и прошло тридцать лет, но Он не забыл, как я, подобно женщине, кровоточил в тот день, когда Он раздвинул мои ягодицы. Для других я мог быть Полководцем, но с высоты Его положения я был маленькой царицей. Большой Нянькой Его гарема Неужели он смеялся надо мной? Ярость сдавила мне горло.

Покинув Дворец, я сразу же начал молиться: „Пусть против Него будет заговор, — просил я, — и я сам возглавлю его!"».

«В Садах Уединенных я узнал то, чему меня не могли научить в других местах, и столкнулся с занятиями столь же отличными от войны, сколь роза отличается от топора. Притом что мне трудно судить, как выглядели бы те Сады сегодня, но тогда в них обитало около сотни женщин, и это было самое очаровательное место во Дворце. За его стенами располагалось много красивых домов, и из каждой кухни доносились веселые голоса, так как многие маленькие царицы любили поесть и радовались при виде еды на столе. И, разумеется, они любили выпить. Но все же каждый день походил на предыдущий. Маленькие царицы вставали много позже того времени, когда звуки из Дворца за стенами Садов будили всех, кроме них, и все утро они одевали друг друга, вели длинные разговоры о том, что они друг у друга позаимствуют, и рассказывали истории о том, что случалось им оставить друг другу навсегда. Потому что если Фараон навещал маленькую царицу в тот момент, когда на ней было одолженное ожерелье, оно становилось ее вещью. Поскольку Царь видел его на ней, не могло быть и речи о том, чтобы отдать его назад. Нечего и говорить, что Его подарки не подлежали столь легкомысленному заимствованию. Конечно, украшения, полученного от Усермаатра, не должен был касаться никто другой. Однажды одна из маленьких цариц нарушила это правило, за что ей пришлось заплатить страшную цену. Ее маленький пальчик был отделен от ее левой ступни. Одолжить какой-то из Его подарков было все равно что мгновенно уничтожить первую колонну храма, построенного Рамсесом Великим. После этого та маленькая царица уже не танцевала, собственно, она почти не двигалась, но чтобы уменьшить боль в обрубке своего маленького пальчика, все ела да ела лакомые кусочки, как будто это были засахаренные птичьи крылышки, и стала такой толстой, что ей дали прозвище Медовый-Шарик. Мне рассказали о ней, когда я впервые явился на службу в гарем.

В те дни — неужели я устал от своего старого поста командующего больше, чем догадывался? — я становился на колени, чтобы рассмотреть цветы на краю каждого царского пруда. Там был один цветок, похожий, как мне казалось, на орхидею, но оранжевого оттенка, с которым я говорил много раз, то есть я делился вслух своими мыслями, а цветок знал, как мне ответить, хотя я и не могу с уверенностью сказать, что именно он мне говорил. В воздухе не чувствовалось и дуновения ветерка, но он дрожал, когда я подходил к нему, а иногда принимался раскачиваться на стебле, и его волнообразное движение походило на танец маленькой царицы, действительно, его лепестки дрожали в моем присутствии, подобно девушке, которая не в состоянии скрыть своей любви. И все это происходило, когда в неподвижном воздухе остальные цветы пребывали в полном покое. Казалось, у стебля этой орхидеи корни скрыты на той же глубине, что и мысли моего сердца, и я мог разделить дыхание с тем же Богом, которого мы узнали этой ночью, когда Он свел вместе два куска черной-меди-с-небес. Не знаю, что за дух обитал в том цветке, но на моих глазах нити его тычинок скручивались, крошечные пыльники начинали набухать под моим взглядом, и вскоре выделялась пыльца.

Глаза маленьких цариц походили на такие пыльники, когда им хотелось, чтобы ты прочел в них обожание. Не уверен, что еще до конца того года осталась хотя бы одна из них, которая не была бы готова смотреть на меня таким образом. Думаю, любой мужчина, если он не был евнухом, счел бы неестественным служить в Садах Уединенных и сознавать близость такого количества женских тел. Поскольку они принадлежали Усермаатра, даже вдыхать их благовония с близкого расстояния представлялось делом столь же немыслимым, как пить из Его золотой чаши. Быть пойманным с одной из тех женщин означало смерть. Притом что я видел смерть уже раз двести и часто — с возгласом радости — то было на войне. Смерть в момент твоей славы может показаться объятием солнечных рук, но теперь я был слаб от сознания того, что хочу жить, и не имел ни малейшего желания отправиться в мир иной с проклятьем Фараона на своей спине.

Поэтому я говорил с маленькими царицами, словно они были цветами на берегах прудов, и изо всех сил изображал Полководца с каменным лицом. Каждый шрам на моих щеках походил на след, оставленный резцом на скале.

Разумеется, такой страх совсем меня не радовал. Каждое утро я просыпался в Доме Уединенных со все большим желанием узнать, как живут эти прекрасные женщины. Я понял, что мое крестьянское происхождение, как бы ни было оно облагорожено воинскими доблестями, совершенно не способно помочь мне разобраться в привычках важничать и глупых спорах гарема, Управляющим которого я теперь был, особенно потому, что я не знал, так ли обычны здесь их искусства: поддерживать свою красоту, рассказывать истории, играть на музыкальных инструментах, танцевать и по-царски соблазнять, — как осел и плуг для крестьянина, или они имеют отношение к самой магии. Не мог я также решить, являются ли мимолетные ссоры, свидетелем которых я бывал ежедневно, столь же важными для Богов, как сражение двух мужчин. А велись они так яростно, что напоминали некое служение Богу! В Доме Уединенных я был таким чужаком, что поначалу даже не знал, как выбирают маленьких цариц и много ли среди них дочерей из самых благородных семейств всех сорока двух номов. Дело в том, что женщина, которая могла бы мне все о них рассказать, почтенная дама весьма преклонного возраста, служившая их надзирательницей, совсем недавно умерла».