Заветы Ильича. Сим победиши - Владлен Логинов

Какой же из них считать «философским пароходом»? Это словосочетание появилось в нашей исторической журналистике в самом конце XX века, а затем прочно вошло и в научный оборот. В 20-е годы, современникам, оно и в голову не могло прийти, ибо большинство среди 57 депортированных составляли кооператоры и агрономы, врачи, журналисты и преподаватели ВУЗов. Были среди них монархисты и черносотенцы, кадеты и эсеры, меньшевики и совершенно беспартийные.

Что же касается философов, то ПА Сорокин и ФА Степун уехали поездом. Философы НА Бердяев, ИА Ильин, С.Л. Франк — на пароходе «Обербургомистр Хакен», И.И. Лапшин, Н.О. Лососий и Л.П. Карсавин — на пароходе «Пруссия», С.Н. Булгаков — на пароходе «Жанна».

Есть и другой, более существенный вопрос. Вначале XX столетия философия, как наука, насчитывала в России немало известных имен. На международных конгрессах философов ее представляли Г.И. Челпанов, Е.В. Де Роберти, НА Васильев, В.Н. Ивановский, Б.В. Яковенко и другие. В 20-е годы на университетских кафедрах философии успешно трудились десятки профессоров, весьма далеких не только от марксизма, но и от материализма как такового. И никто из них не был подвергнут депортации. Именно тогда впервые в системе Академии наук был создан и Институт философии.

Философы, которых высылали в 1922 году за границу, принадлежали к особому направлению русской религиозной философии, тесно связанному со знаменитыми «Вехами» и именуемому ныне как «Русская философия Серебряного века». В последние десятилетия их труды многократно издавались и переиздавались в России, и так уж случилось, что само понятие «русская философия» стало ассоциироваться исключительно с этим направлением.

В № 5 журнала «Вопросы философии» за 2015 год была опубликована интересная статья С.Н. Корсакова «Мифы и истины в истории русской философии», в которой автор попытался разобраться в этой проблеме. «Если система догм отвечает идеологическому мэйн-стриму данного социума, — пишет он, — то противостоять ей практически невозможно. Никакими ссылками на факты не опровергнуть то, что принято в качестве идеологической “истины”.

Исследователь, который хочет остаться верен самому себе, попадает тогда в положение Галилея, изготовившего телескоп и предложившего коллегам самим убедиться в справедливости полученных им результатов. Коллеги отказались смотреть в телескоп. Им и так было ясно, что купол неба создан Всевышним в неизменном виде и с раз и навсегда определенным количеством небесных тел».

Сергей Корсаков приводит слова философа Ивана Луппо-ла: «“Русская душа” вместе с “развесистой клюквой” входила в ассортимент российской экзотики. Якобы национальной чертой русских является наклонность в сторону этико-религиозных вопросов и мистическое их решение… Все, что не укладывалось сюда, считалось не русским».

Попытка Корсакова определить реальный спектр российской философской мысли в 20-е годы тем и закончилась. В этом же номере журнала «Вопросы философии» один из коллег обвинил его в «русофобстве».

О том, какие страсти будут кипеть вокруг их рейса, пассажиры «Обербургомистра Хакена» и не помышляли. Они ожидали в Штеттине торжественной встречи и тщательно готовили ответные речи…

Но вот пароход причалил, и никто их не встретил. Шел дождь. Мужчины пошли искать какую-нибудь подводу. Потом погрузили на нее вещи и побрели вслед до ближайшей гостиницы.

А в Подмосковье в эти дни с конца сентября стояла отличная погода. Ленин много гулял, голова уже не болела, всех своих собеседников он дотошно расспрашивал о делах, о положении на местах и… считал дни до отъезда. В письме Инночке Арманд Крупская пишет, что Владимир Ильич рвется к работе и добавляет: «Впрочем, публика приезжает уже к нему и в одиночку, и высыпками». 29-го они еще раз объехали на автомобиле окрестности Горок, а 2 октября перебрались в Москву843.

Все лето шли разговоры о ремонте московской квартиры Ленина. Помимо ремонта комнат, надо было построить на крыше застекленную веранду, подвести к ней лифт, обновить старую вытяжную вентиляцию. Владимир Ильич писал Авелю Енукидзе грозные записки: «Убедительно прошу Вас внушить (и очень серьезно) заведующему ремонтом квартиры, что я абсолютно требую полного окончания к 1 октября. Непременно полного… И внушить еще от себя. Я нарушения этой просьбы не потерплю».

Но, естественно, по-настоящему за дело взялись лишь в конце сентября, когда на ремонт вместо десяти нагнали чуть ли не полторы сотни рабочих. И все-таки, когда Ленин вернулся в Москву, выяснилось, что «ремонт был почти закончен, но в комнатах так сильно пахло краской от заново выкрашенных окон и дверей, что пришлось на некоторое время поселиться в другой части здания Судебных установлений, рядом с кабинетом Цюрупы в трех небольших комнатах»1.

А 3 октября, в 17 часов, впервые после долгого перерыва Ленин вновь председательствовал на заседании Совнаркома. «Заседание было многолюдным, — вспоминала Лидия Александровна Фотиева, — присутствовало 54 человека. Пришли не только члены Совнаркома и их заместители, но все, кто имел хотя бы отдаленное право присутствовать на заседании СНК..

Товарищи предполагали сделать это заседание особенно торжественным. Пригласили фотографа, заготовили приветственные речи. Но все вышло иначе. Владимир Ильич как-то незаметно вошел в зал из своего кабинета, сел на председательское место, открыл заседание и приступил к деловому обсуждению повестки, не дав никому произнести речей»844 845.

Повестку дня намеренно разгрузили, оставив лишь десяток вопросов: о кодификационной работе; о фонде заработной платы на октябрь; о местном бюджете; об обращении драгметаллов, камней и инвалюты; договор о лесных концессиях; о сплаве леса на границе с Финляндией; об организации Управления рыбным хозяйством РСФСР; о переписи московских служащих; о филателии.

«Товарищи всячески старались, — рассказывает Мария Ильинична, — сделать это заседание возможно менее продолжительным… Они постарались разгрузить Владимира Ильича от чтения и ответов на записки, которыми Ильич обменивался обычно с присутствующими на заседании… “Если что нужно — пишите записки, а не болтайте”, — говорил он обыкновенно..

На этот раз Фотиева сговорилась с товарищами, чтобы записки для Владимира Ильича посылали не ему, а ей, с тем чтобы она передала их Ильичу после заседания. Таким путем хотели избежать утомительного для Владимира Ильича “раздвоения сознания”. Однако, “не получая ответов, Владимир Ильич догадался в чем дело, и написал мне, — вспоминает Фотиева, — записку: “Вы, кажись, интригуете против меня? Где ответы на мои записки?”»1.