Крио - Марина Москвина

«Панечка!

Тревоги напрасны. Я весь твой без остатка. Подозревать меня – глупость и легкомыслие, никак не достойные бывшего казначея Крымревкома. Тебе ведь хорошо известна моя натура – я вовсе не донжуан, а только библиофил и книгочей. Если бы ты могла покинуть вверенные тебе мощи и приехать ко мне! Почему мы так долго живем в разлуке? Вот что значит жена – государственный муж.

Сказать по правде, я как-то огрубел за это время. Лето у нас кончилось: дождь, холод. День сократился до просвета в заборе – сверкнет – и тьма-тьмущая. На улицах пустынно. Заслышав музыку похоронного оркестра, все выбегают за ворота. Иногда проходят колонны заключенных: недалеко от нас тюрьма. Они идут рядами в колонне, человек пятьдесят, звеня по камням башмаками с железными набойками. Спереди, позади и с боков колонны едут верхом вооруженные охранники.

Из наших новостей: взорвали Казанский собор. Совсем недавно он поражал красотой и величием, я даже успел туда заглянуть, пока он был цел, и архитектор Артюшков показал мне, где под сводом, покрытые слоем штукатурки, припрятаны большие куски древесного угля – «голосники» (они усиливают мощь звука при богослужении). Я сам не видел, но взрывы перебудили весь город, взрывали по-разбойничьи, под покровом ночи. Об этом повсюду судачат. Тем более оставшийся кирпич укладывают на площади и на глазах у всех выравнивают катками. Наполовину разрушенный, храм служил гаражом для грузовых ЗИСов, и вот его опять взрывают, начали ночью, главный купол обвалился, только боковые держались, а потом стали и днем взрывать. Вот так.

Что делать?

Ждать, пока жизнь снова станет похожа на человеческую…»

Часто в Уваровке снились мне те, кто покинул этот мир. Особенно под утро, когда сон прозрачный и неглубокий, и ты лежишь, боясь пошевелиться, лишь бы не спугнуть, не развеять хрупкое видение. А тут приснилась Стеша – она стояла на тропе лицом к бескрайнему глухому лесу. Я говорю: что ты тут делаешь, я тебя повсюду ищу!

– Там, – Стеша махнула в сторону леса, – мама, она собирает грибы.

Смотрю – над черной чащей свет какой-то голубой, вдруг этот свет собрался в яркую звезду – и я проснулась, но, не открывая глаз, следила, как он тает, этот сон.

Мне слышался ее голос, живой и свежий, я ведь говорила, у Стеши голос был невероятный. И этим голосом она мне говорила:

– Мы в Таганроге жили в особнячке с венецианскими окнами. Только рассвет забрезжил, поднимаю голову – в окне сидит дядька. И показывает мне: тс-с! Я спряталась за маму. Мне так стало страшно. Легла, закрыла глаза и, наверное, уснула. Утром просыпаюсь – весь дом кувырком. Нас обворовали…

– …Когда что-то вспоминаешь, время протекает достаточно медленно, – говорила мне утром Стеша, нежась на лежанке, собранной ею из подручных средств: автобусного диванчика, венского стула, трех досок и двух высоких табуреток, накрытых матрацем с упругим конским волосом.

– Прошлое замедляет бег времени, – говорила она, глядя, как в окне шевелятся яблони, – поскольку память делает всякую давно минувшую вещь настоящей. Даже не надо закрывать глаза, чтобы увидеть эту картину: я возвращаюсь с папкой из Пятигорска и в поезде заболеваю тифом. А в это время мама лежит в больнице. У нее тоже брюшной тиф. Она так тяжело болела, чуть не умерла. А тут еще я! Меня хотели забрать в детскую инфекционную больницу, но дядя Саша настоял, чтоб я легла в ту же больницу, что и мама. Он звал меня «рыня-рыня, кошкин нос» – у меня всегда летом нос обгорал, и ездил в больницу каждый день, варил пюре, когда нам стало можно, кормил нас. Мама не знала, что я в соседней палате со взрослыми больными, врачи запретили рассказывать ей о неприятностях. Мама была насторожена и недовольна, что дядя Саша куда-то уходит. Я тоже его просила подольше со мной посидеть, а он заставлял меня писать письма: «Дорогая мама, у меня все хорошо! Выздоравливай!». Она была просто в шоке, когда узнала правду, но обе мы пошли на поправку, хотя врач удивился, что она выжила, он произнес такую фразу, мама любила ее повторять: «Вот настоящие большевики – умеют хвататься за соломинку!» И она сама, первая, отправилась ко мне. Вся больница столпилась у дверей – смотреть, как мы встретимся. К тому же мы были обе налысо обриты! Так дядя Саша нас с ней выходил и забрал домой…

Вот и мне тоже не надо закрывать глаза, чтобы увидеть, как моя Стеша неторопливо ведет рассказ, который наверняка звучит там и теперь, хотя мы давно продали уваровскую избушку, а перед тем, как навсегда ее покинуть, я неделю бродила по дому и собирала Стешины слова романсов, рецепты блюд, записки, предостережения, напутствия, опасения, вырезки из газет и журналов – о том, как стать здоровым и счастливым и жить вечно, что делать от тоски, от остеохондроза, кагор покупать только «Dionis club», есть черный шоколад, лосось, тунец, овес, лен и фасоль…

Конверты с пленками и фотографиями, сушеные боровики, нанизанные на веревочки, англо-русский словарь, где на титуле Стешиной рукой написано: «Do not worry. Do not carry. Do not hurry»[27], самоучитель игры на гитаре, пластинки «Рио-рита» и «Брызги шампанского», Псалтирь, куда предусмотрительно вложены молитвы на сон грядущий, на благое пробуждение, и целый чемоданчик тетрадей Ярика по тригонометрии.

Тетради я задумала предать огню. Хоть что-нибудь обратить в пепел, это предохранило бы, пусть не меня, моих потомков, от беспрестанного погружения в историю вещей. Потом открыла, начала «читать» и поняла, зачем она их берегла столько лет.

«Молися ко Владыце за мене недостойного, унылого, немощного и печального, во многие беды впадшего, утружденного бурными помыслами ума моего, постников и пустынников наставниче, пригвожден бо есть ум мой земным вещам…»

На стенках высохшие стебли мяты, зверобоя, ромашки, по углам горькая полынь, на подоконниках пустые живописные бутылки из-под наливок, которые мы покупали на станции, – рябиновая, клюквенная, брусничная…

И, наконец, записка:

Скоро буду.

Берлин постепенно открывался Ботику, он уж не плутал по улицам, но впитывал в себя огни Потсдамской площади, где жизнь не замирала ни на минуту. Редкими вечерами, когда фрау Неллер, хозяйка квартиры, соглашалась посидеть с Герой, Ботик и Маруся прохаживались от Александерплац к вокзалу и, обнявшись, с Дворцового моста глядели на бегущие воды Шпрее.

Боря вдоль и поперек исходил районы Митте и Шарлоттенбург, называя его, как все местные русские, «Шарлоттенградом», научился ездить в метро и на электричках.

В советском полпредстве ему дали деньги на новую одежду, велели быстро одолеть немецкий язык и углубиться в гущу берлинской жизни, само собой, не выходя за пределы дозволенного.

Боре купили шикарное шерстяное пальто, костюм «тройка», шляпу, туфли с гамашами, все респектабельно, солидно. Ну, и Марусю приодели, никогда она не носила такое тонкое белье, не ходила в таких изящных туфлях.

Казалось, ничто не предвещало гибельных времен для интернационального пестрого Берлина, люди поголовно увлекались кинематографом: цветочницы – «Пражским студентом» с Конрадом Фейдтом и красоткой Агнес Эстерхази, интеллектуалы – «Метрополисом» Ланга.