Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Что же не начинают? — досадливо вопрошал кто-то из тюремников, но никому в голову не приходило пояснить, что они там, за стенами тюрьмы собираются начинать.
Потеряв терпение, Федька должна была наконец спросить.
— Войсковой смотр, — последовал ответ.
Ага, сразу успокоилась Федька, войсковой смотр, тот, на котором не суждено ей уж выступить «в челе городских полков», как говорил Прохор. Прохор Нечай. Значит, смотр, и ему подошло время, успокоилась она ещё раз. Всего лишь войсковой смотр. Это надо было предполагать.
— Построились уж, да разошлись, — пояснил, оглянувшись на Федьку, улыбчивый малый, из тех, что громоздились на лавке позади товарищей и мало что видели. — А воевода здесь, — он показал в потолок, имея в виду комнату, где обретались как раз тюремные сторожа и вряд ли воевода.
В соседнем подклете Федька увидела те же спины у окон и несколько недужных или уставших кандальников по углам. Один из них размачивал в кружке сухари. Федька купила сухарей, наполнила карман, выбирая из полного хлебной трухи мешка куски поцелей.
В последней комнате устроились женщины, но за общей теснотой полно было и мужчин.
С такой же, как у Федьки, рогулей на шее склонилась над штопкой мать Вешняка Антонида. Рукоделье разложено было у неё на коленях: вылинявший чулок на глиняной кружке и маленький моток шерстяных ниток. Антонида встретила Федьку безучастным взглядом. Странное впечатление, что в уголках небольших пухлых губ её застыла обида, происходило, вероятно, оттого, что круглое с крепеньким носиком личико Антониды имело в себе нечто детское, несмотря на новые морщины у глаз. А горе ребёнка всегда напоминает обиду.
Разговаривать Антонида не хотела, а рукоделье забыла, и когда Федька с тяжёлой душой отошла, взгляд Антониды оставался там, где прежде стояла Федька.
— Кликовый список, — сказал кто-то у окна, — это, братцы, на полдня.
Разочарованный голос произвёл действие: одни выбирались, устраивая толчею, другие протискивались на их место, послышались скучные разговоры.
Уселись гонять вшей кружечники, возле них собрался народ, и принялись делать ставки, выкладывая на скамью копейки, деньги и полушки. Не хитрая игра, как успела уяснить Федька, представляла собой, собственно говоря, вшивые бега. Две вши пожирнее и порезвее, тщательно и нарочно отобранные, накрывали кружками, оставляя насекомых по возможности ближе к середине круга (каждый накрывал вошь соперника), беспорядочные перемещения пакостных тварей приводили их рано или поздно на край кружки — первая, что добиралась до цели, и обеспечивала своему хозяину победу.
Благополучно разминувшись с палачом Гаврилой, который проводил её пристальным взглядом, Федька вернулась к лестнице, туда где провела ночь. Перещупала, пересмотрела сухари и взяла для начала побитый; с сухарём в руке она и застыла, когда возле окна началась свалка: с преувеличенной, дурашливой свирепостью тюремники принялись перепихиваться, один упал, увлекая за собой других, над сверзившимися мужиками обнажилась щель. Приподнявшись, Федька разглядела кусочек площади: разлитые всюду сгустками разноцветные кафтаны, шапки; между народом с ружьями не мало было без ружей, пестрели лучшими своими нарядами женщины, шныряли дети.
— Где казаки? — спросила Федька, не отрываясь от зрелища. Что-то ей стали объяснять, но окно опять заслонилось, Федька ничего не увидела, вынужденная отстраниться, чтобы не ткнуть кого прутьями рогатки. Не разглядела она и знаменитой бочки с водкой, и ушата с мочёными батогами — ничего из тех знаменательных подробностей, которые будоражили тюрьму. Оставалось довольствоваться разговорами.
Громкий, но ровный и потому привычный гул, что доносился с площади, стал спадать, притихли в тюрьме, и даже запустивших вшивые бега кружечников кое-кто из зрителей оставил и подался к окну в ожидании событий.
Федька вернулась под лестницу, чтобы приняться опять за сухарь, осторожно испытывая его зубами.
На площади, где-то неподалёку, требовательно забил барабан, затем послышался надрывный голос бирюча. Кричал он, однако, не кликовый список, как можно было ожидать, а нечто совсем несуразное: требовал разойтись. Федька так это поняла. Другие поняли ещё больше — дружный ропот на площади и в тюрьме заглушил одинокий голос глашатая. Не имея возможности уразуметь, что происходит, оставалось только тихо и терпеливо жевать сухарь.
Потом, насколько можно было судить по разговорам, из съезжей вышел воевода князь Василий. Послышался властный голос, а толпа снова притихла. Воевода объявил то же, что бирюч: разойтись, чтобы зря, без толку не стоять, а на смотр будет новый приказ. Народ же почему-то не расходился, а шумел.
Занятая сухарём, Федька что-то тут пропустила, думала она, что кричит воевода, уговаривая служилых, но оказалось, что воевода ушёл, а шум продолжался просто так — без причины. Потом все стали восклицать, что вот идёт дьяк Иван. Федька вынула из рта сухарь и оглянулась на спины, закрывавшие от неё окно. Спины высказывались темно. Трудно было сообразить, куда идёт дьяк, откуда, зачем, как идёт, — сам ли, нет, здорово ли глядит? Федька двигала челюстями, но взгляд остановился, она смотрела перед собой, не мигая, и вслушивалась. Говорили и продолжали говорить глупости. Развлекались оплеухами, пинками, тычками, так порой начинали тузить друг друга, что совершенно забывали дело — что ж там, на площади?
Сухари видом своим, а также цветом и твёрдостью, отчасти и вкусом напоминали глиняные черепки. Федька поступала так: сдувала пыль или, ещё проще, обстукивала такой черепок о конец железного прута, который всегда был в её распоряжении, и осмотрительно вкладывала край сухаря между губами, принимаясь обсасывать. За полчаса она справилась с четырьмя кусками, карман топырился запасом, а есть хотелось больше прежнего.
— Идут! — закричали на площади, и в тюрьме стали повторять то же. Вразнобой, без приказа забили барабаны. С сухарём во рту Федька скосила глаза на шум. На этот раз она составила себе представление, что люди спустились по лестнице из приказа и пошли отсюда туда, а толпа на площади, получается, их пропускала. Кто были эти люди, каково было их значение, в общей сумятице и гвалте — всё это оставалось неясным. Безотчётное возбуждение, которое чем дальше, тем больше овладевало Федькой, выражалось в том, что она жевала всё медленнее и медленнее, едва шевелила челюстями, замирая порой вовсе, брови сошлись. В сторону окна она не поворачивалась, чтобы не пропустить чего и не сбиться, — только вслушивалась.
Происходившее на площади никак не пересекалось с Федькиными тюремными обстоятельствами, но не покидавший её зуд нетерпения заставлял всё, что выходило за пределы тюремной
