Шанхай. Книга 2. Пробуждение дракона - Дэвид Ротенберг

— Войди в меня, — стал упрашивать он. — Расти во мне. Заполни все коридоры моего храма, и тогда я смогу дать тебе бой. Я познаю твою скрытую суть, проникну в твою внутреннюю тьму, где лежит твоя поэзия, дожидаясь моего света.

Оно запустило в него свои ледяные пальцы, растеклось по его жилам, проникая повсюду, кусая. Оно пело ему, соблазняло, искушало его сладким убежищем сна, но он устоял перед всеми соблазнами и взял в руку кисточку.

Сказитель поднял лист рисовой бумаги, и ветер высушил чернила. Тогда он положил бумагу на письменный стол и поставил на его середину небольшой кусок нефрита. Одновременно с этим он посмотрел на правую руку — ту, которой писал. Верхняя фаланга большого пальца завернулась вовнутрь, а на костяшках безымянного, среднего и указательного пальцев быстро формировались большие твердые наросты. Только мизинец остался нетронутым.

«Чтобы напоминать мне о красоте… Которую я потерял… «То, что принадлежало нам…» Очень умно», — подумал он.

Сказитель взял еще один лист рисовой бумаги и положил его на стол.

На сей раз он не стал писать слова, а предоставил кисточке свободу действий. Она стала летать над бумагой, и вскоре на листе появилась высокая вершина с горным озером, женщина, стоящая перед замерзшим на холоде постиранным бельем, глядящая на свои руки, и солдаты. Везде — солдаты.

Эта картина снилась ему раньше, как и многим другим китайцам хань на протяжении последних двух тысяч ста лет.

Он поднял лист и подставил ветру, который вырвал бумагу из его пальцев и понес к реке.

— А потом унеси ее к морю, — проговорил он вслух, еще раз повторив эту фразу.

Не обращая внимания на боль в руке, он схватил новый лист и написал:

Затем положил лист рядом с первым и прижал его еще одним куском нефрита.

Он подумал о классической пьесе первой Сказительницы «Путешествие на Запад», о преданности Слуги и о тщетности его любви к Принцессе. Исполнение роли Принцессы принесло ему первый громкий успех. С тех пор он исполнял ее неоднократно, и с каждым разом аплодисменты зрителей звучали все громче.

Сказитель позволил своей спине выгнуться, а голове — откинуться назад и ощутил ту женщину, в которую превратился, став Принцессой, и которая теперь сражалась с тьмой, что он впустил в свое тело.

— Вспышка света сама есть надежда, непроглядная тьма — вызов надежде, — громко проговорил Сказитель, не замечая, что написал те же слова, что произнес вслух. Он опустил глаза и улыбнулся. А потом трижды нарисовал китайский иероглиф, означающий слово «надежда» — си ван.

Тьма внутри него задрожала, тело пронзили холодные злые молнии, в руках началось покалывание — предвестник серьезного припадка. Он позволил кисточке вывалиться из пальцев и упасть на пол. У него не было ни малейшего желания испачкать такой замечательный рисовый пергамент.

Не обращая внимания на боль, Сказитель ждал, глядя на то, как крутятся и выворачиваются его пальцы, словно пытаются освободиться от руки.

Когда ужасный припадок навалился на него, он еще сумел улыбнуться. Он нашел путь сквозь тьму — надежду, которая приведет его к рассвету на берегу моря. К тому, что принадлежало… нет, не ему. К Тому, что принадлежало нам.

Глава двадцатая КАПИТУЛЯЦИЯ И ПОСЛЕ НЕЕ

Динамик, установленный на перекрестке Нанкин Лу и набережной Бунд, был настроен на максимальную громкость, поэтому искажал звук и немилосердно трещал. Но это не мешало тысячам китайцев, собравшимся, чтобы выяснить, что еще приготовил для них мир. Сквозь шум помех прорвались слова «новая и самая страшная бомба». Потом высокий голос «священного журавля», императора Хирохито, умолк. Последовал шум эфирных помех, а вслед за этим отчетливо прозвучал обращенный к подданным призыв императора «выносить невыносимое» и обращенное к армии и флоту предложение прекратить сопротивление и сдаться на милость победителя. Это противоречило знаменитому указу его военного министра Коречики Анами, в котором генерал поклялся, что «великие солдаты японской императорской армии будут сражаться до последнего вздоха и, если нужно, есть траву, грызть землю и спать в голом поле».

До чего же просто отправлять солдат на смерть, сидя в уютной тиши кабинета!

Шанхай немедленно начал праздновать. С окон было сорвано затемнение, люди вынимали из сундуков нарядную одежду, которую не надевали уже много лет, все, кто только мог, вышли на улицы и танцевали, в ночное небо взлетали и с треском взрывались петарды.

Армия коммунистов находилась в двух днях пути от Шанхая. Мао Цзэдун намеревался лично принять от японцев заявление о капитуляции, но Чан Кайши со своими войсками опередил его, воспользовавшись услугами американской военно-транспортной авиации. Первым же своим указом после капитуляции японского генералитета Чан Кайши отдал контроль над Шанхаем… японцам, поскольку считал, что только они способны осуществлять поддержание мира в городе. И вот, солдаты побежденной императорской армии Японии под дружное улюлюканье местных жителей вновь патрулировали улицы Города-у-Излучины-Реки.

Тем временем представители высшего японского офицерства один за другим отправляли на родину корабли, доверху набитые добром, конфискованным у фань куэй и состоятельных китайцев. У здания Бриджхаус день и ночь пылали костры, в которых японские заплечных дел мастера сжигали документы — улики ужасных преступлений. Когда все бумаги превратились в золу, палачи из Кэмпэйтай сняли мундиры и растворились в людском море Шанхая.

К концу недели в гавань Шанхая под восторженные крики собравшихся на пристани жителей вошли корабли Седьмого флота ВМС США. Когда американский флагман «Роки Маунт» бросил якорь на стоянке номер один, приветственные вопли стали такими громкими, что их можно было услышать за милю от гавани.

Очень скоро американские моряки уже были повсюду. Они улыбались, раздавали шоколадки, танцевали в кабаре и разъезжали на рикшах в поисках знаменитых на весь мир шанхайских проституток.

В город потекла американская помощь. Ее распределяло агентство Организации Объединенных Наций, чиновники которого, как всегда, оказались не готовы к выполнению столь непростой задачи. По этой причине львиная доля помощи оседала в карманах таких влиятельных семейств, как Суны, Гуны и Чиани, а оттуда текла на черные рынки, которые появлялись в Шанхае быстрее, чем грибы по осени.