Ветер в его сердце - Чарльз де Линт

о том, почему же все так сложилось, помогли мне все-таки постичь эту истину.

Лисица ждет продолжения моей речи.

— Я допустил ошибку. Не стану клясться, что подобного никогда больше не повторится, но даю зарок: буду изо всех сил стараться не сморозить такой глупости снова.

Она склоняет набок голову, ожидая дальнейших слов, однако их запас у меня иссяк.

Мне кажется, проходит целая вечность, прежде чем лисица обращается в рыжеволосую женщину, которую я бесконечно рад видеть. Она сидит на корточках, голова все так же склонена набок.

— Так ты понял, почему я разозлилась? — спрашивает Калико.

Я киваю:

— Я пренебрег твоим мнением.

— И ты знаешь, почему так повел себя?

— Наверно, просто не подумал, — развожу я руками.

— Иди сюда, — говорит она и хлопает ладонью по скамейке.

Я усаживаюсь рядом, и Калико чуть отодвигается и поворачивается ко мне лицом. Я смотрю на нее.

— Пожалуй, все как-то запуталось, — начинает она. — Тебе изрядно досталось в последнее время. Как себя чувствуешь?

— Сгораю от стыда.

— Да? Громы великие, из-за чего? — искренне удивляется Калико.

— Я годами жил наполовину в ином мире и наполовину в реальном. Даже сосчитать не могу, сколько моих хороших знакомых оказались майнаво! Черт, да сама вспомни, я поначалу не верил, что ты — настоящая! Меня тогда так впечатляла собственная внезапно открывшаяся способность вызывать прекрасные видения, каким я тебя считал. То есть какая ты есть. Тьфу ты! В общем, ты поняла, о чем я.

Она улыбается, и я быстренько излагаю свои незатейливые мысли дальше:

— Словом, все это время майнаво и обитатели резервации вовсю потешались надо мной. Ранимым я себя не считаю, но притворяться, будто в восторге от происходящего, не могу.

— Но они смеются не над тобой, — качает головой Калико. — Они смеются вместе с тобой.

— Только мне что-то невесело.

— Майнаво ни за что не стали бы над тобой потешаться. Они считают тебя своим Арбитром.

— По-моему, это бред какой-то! — отмахиваюсь я, в сердцах отковыривая щепку от скамейки.

— Они не спрашивали бы твоего совета, если бы не воспринимали тебя всерьез. Поверь мне, кузены и кикими стоят друг друга, когда дело доходит до приколов. Ты на самом деле им нужен.

Она старается приободрить меня. Иначе ее слова я расценить никак не могу.

— Ладно, — мне приходится сделать над собой усилие, чтобы хоть отчасти признать ее правоту.

Калико качает головой:

— Ты должен мне поверить.

— Да верю я, — я продолжаю потихоньку разрушать скамейку.

— Но так и будешь терзаться из-за выдуманной ерунды.

Я пожимаю плечами. Пожалуй, она знает меня даже лучше, чем я сам.

— Значит, стыд… И это все, что ты испытываешь?

— Ты это к чему?

— Ну, вдруг ты еще и злишься. Самую капельку.

— Злюсь? На кого?

— На меня.

— Да с чего ты взяла? — кажется, я чего-то не догоняю.

— Минуту назад ты сам сказал, что гордился мощью своего воображения и даром визуализации, когда думал, будто я часть твоего флешбэка или чего там еще. Может, ты жалеешь, что я не твоя иллюзия? Тогда тебе удалось бы заставить меня сразу согласиться с тобой.

Я улыбаюсь и качаю головой:

— Ах, милая! Даже когда я считал тебя порождением своего воспаленного разума, ты была такой волевой… И другой тебя мне никогда не было нужно! За кого бы там меня ни держали, я никогда не буду высокомерным типом, мнящим, будто все кругом обязаны ему подчиняться. Поэтому меня выводит из себя вся эта фигня с причислением меня к каким-то Арбитрам.

— А что в этом плохого? Арбитр — это просто тот, кто выслушивает обе стороны и затем дает совет, который всех устраивает.

Я мысленно парирую ее замечание, что, вероятно, отражается на моей физиономии. И чуткая Калико обращает на это внимание:

— Что?

— В общем… Именно так я и вел себя в истории с Сэмми. Пытался найти ненасильственное решение, которое удовлетворило бы всех.

Калико берет паузу. А потом вздыхает и говорит:

— Знаешь что? А ведь ты прав. Я дала волю своему гневу. — Она опускает глаза и добавляет: — А еще немножко ревновала тебя к мисс Черновласке.

Я беру прекрасную лисолопу за подбородок и смотрю ей в лицо:

— Но все равно я должен был выслушать тебя.

Она улыбается и придвигается ко мне:

— Ага, должен был!

— Я скучал по тебе.

От ее нарочито скромной улыбки веет неприкрытым вожделением.

— Ну еще бы. Лучше меня у тебя в жизни никого не было!

— Эй, по моим расчетам, ты должна была сказать, что тоже по мне скучала.

Я сижу на скамейке, скрестив ноги, и Калико, незаметно подбираясь все ближе и ближе, в конце концов оказывается у меня на коленях. Наши лица разделяют несколько сантиметров.

— Может, нам стоит начать сначала, — шепчет она.

Мы смотрим друг другу в глаза, я чувствую на себе ее дыхание. У нее возбуждающий прекрасный запах.

— С удовольствием открою тебя заново, — отзываюсь я, скользя руками по ее бедрам.

— Ага, — она обнимает меня за шею. — Я только за, если ты не против.

Прежде чем я успеваю что-либо ответить, она закрывает мне рот поцелуем.

После

1. Лия

Лия погрузилась в уютный мир Эгги с такой легкостью, что сама удивилась. Ей не понадобилось привыкать к незнакомому пейзажу, к необъятной шири неба пустыни с неизменно свежим воздухом и даже к новой жизни, разительно отличавшейся от прежней. Но, конечно, ее не поглотила la vida loca[42]. Как раз наоборот, жизнь Лии стала более размеренной, чем когда-либо прежде, но ее ритм, ее неторопливое течение мгновенно стали умиротворяюще привычными.

Она вставала до рассвета и устраивалась за маленьким столиком на крыльце. Любуясь зарождающимся утром, заносила записи в дневник, как это рекомендуется в «Пути художника»[43]. Практику эту Лия когда-то опробовала, потом забросила на несколько лет, но возобновила ее в первое же утро на новом месте. На бумагу она заносила все, что только приходило на ум, без всякой цензуры и редакции, порой перечитывая написанное только спустя пару дней.

В этих своих заметках писательница рассуждала о своей вине перед Эйми — и, да, о злости на нее тоже — и о сложных чувствах, которые вызывали в ней «Дизел Рэтс». Теперь, когда выяснилось, что Джексон Коул в самом деле ведет отшельнический образ жизни в горах Йерро-Мадерас, отношение Лии к группе и ее музыке стало еще более запутанным.

От Эйми все-таки было никуда не деться. После ее смерти — вернее, после чтения чертового дневника — Лия предавалась самобичеванию,