След крови - Стивен Эриксон

Он спустился с гор, подобно опустошенному от любви сосуду. На этом он завершил свой рассказ, и имассы запричитали, разделяя с ним его горе. Чужак сказал, что останется с ними на какое-то время, но ненадолго, прекрасно понимая, каким бременем он для них оказался. И в ту ночь…

– Достаточно, – объявил Крошка, с ворчанием поднимаясь на ноги. – Идем дальше.

– Теперь ведь очередь Блика? – спросил Борз Нервен.

– Пока нет.

– Но скоро настанет?

– Да, совсем скоро, – улыбнулся Крошка. – А потом мы проголосуем.

Всем раздали куски подгорелого мяса, в последний раз наполнили бурдюки водой, снова напоили мулов и лошадей, и наше путешествие возобновилось. Жуя мясо со странными (и весьма разными) выражениями на лицах, мы побрели по разбитой дороге.

Какая судьба постигла эти края? Ничего особенного – всего лишь обычный каприз природы. На землю, подобно чуме, обрушилась засуха. Посевы увяли, и их унес ветер, люди и животные либо погибли, либо ушли. Но дорога, по которой двигались паломники, оказалась более живучей, даже почти бессмертной, ибо вера подобна непрерывному потоку крови. В течение многих поколений человеческая воля и страсть вымостили эту дорогу камнями, каждый из которых был отполирован пóтом и страданиями, надеждами и заветными мечтами. Неужели просветления можно достичь лишь ценой тяжкого труда на солнцепеке, измученных мышц и боли в костях? Неужели благословение может быть даровано только испытаниями и лишениями?

Земля дрожит от самой легкой поступи, хоть жука, хоть бхедерина, и в заклинаниях ветра слышны бесчисленные крики о помощи.

Естественно, жуя мясо и обгрызая кости, никто из нас ничего подобного не слышал.

Мы – вынужденные паломники, спотыкающиеся под гнетом лишений.

– Данток, похоже, всерьез страдает от жажды, – сказал Апто Канавалиан. – Два тяжелых бурдюка – и все для прячущейся в прохладе экипажа старухи.

– Хоть данток Кальмпозитис и стара, – ответил сидевший на кóзлах экипажа господин Муст, – она придерживается учения нищенствующего монаха Хеллупа, главная доктрина которого состоит в том, что вода – секрет любой жизни и многие физические недомогания происходят от хронического недостатка сей живительной жидкости в наших телах. – Он пожевал трубку и добавил: – Или что-то вроде того.

– Странный ты, – заметил Апто, с прищуром глядя на кучера. – Иногда говоришь как ученый, а иногда как пастух, который спит под коровой.

– Мне многому довелось учиться, сударь.

У всех нас бывают мгновения, когда вдруг накатывает злость. Как это объяснить? Можно положить руку на грудь и заявить о законном желании выжить. Достаточно ли этого, чтобы притушить жуткий блеск в глазах? И что насчет инстинктивного желания отомстить, которое возникает у тех, кто встает с колен, неся темные раны на теле и душе? Жизнь полна сожалений, и кто бы мог возразить, глядя на прожитые годы, что за ним не тянется множество спутанных нитей?

Интересно, если бы в тот миг, когда на меня вновь свалилось бремя продолжения рассказа, у меня в руках было серебряное зеркало, вздрогнул бы я при виде собственного лица, искаженного в злобной гримасе? Увидели бы все его зверское выражение, подобное разъяренному взгляду горной обезьяны, обнаружившей под мышкой раздувшегося клеща? Рычал ли я, подобно гиене? Подобно распаленной похотью женщине, держащей в руках пенис и нож или вминающей груди в беспомощное измученное лицо? Внушал ли ужас мой взгляд?

Или я всего лишь сонно моргал и мысли мои лениво текли, словно вода в прохладном ручье? Решайте сами.

– Мозг смертного, – начал я, – подобен любовной трясине. И мужчина, и женщина плывут в омерзительных потоках, бурлящих в пещерах раскрепощенной страсти. Мы с первого взгляда раздвигаем ноги незнакомки или готовы оседлать щетинистый хвост ядозуба, едва завидев трепетание знойных ресниц. Скрытны наши молчаливые вздохи, но они полны взаимной похоти, так же как дыхание пьяницы – перегара. В мыслях каждого из нас сплетаются умасленные благовониями тела, предстают жаркие, словно огонь, сцены, и весь мир обнажается под нашим тайным взглядом. Мы качаемся и кренимся, быстро тонем и изо всех сил хватаемся за спасательный круг. Рты наши раскрыты, языки ищут партнеров. А потом мы смываем с себя все последствия, и остается лишь многозначительный обмен взглядами или дрожь от близости невысказанных истин, сладких, будто леденец.

Никто не прерывал меня, что доказывало истинность моих слов. На затылке у всех выступили капли пота, шаги стали сбивчивыми. Станете ли вы отрицать? Какой мужчина не поимел бы девять из десяти встреченных им за день женщин? Девяносто из ста? Какая женщина не сжимает в воображении десяток промежностей, магическим касанием превращая мягкое в твердое, а крошечное в огромное? Разве она не мечтает, вся дрожа, отдаться целиком и бесповоротно? Мысли наши полны похоти, и в любой нашей позе можно увидеть все невзгоды и радости существования. История полна страданий, разочарований и желания, убийств соперников и мучений отвергнутых. Дети умирают… чтобы дать место новым детям! Беременные гордятся своими животами, столь обременяющими их скрипящие под тяжестью бедра, словно трофеями. Юноши стремятся перещеголять друг друга, бездумно тараща глаза. Старики пускают слюни, жалея об утраченной молодости, когда столь многое было возможно, но столь малого удалось достичь. Старухи восседают подобно потрепанным певчим птицам на крепких молодых плечах, не носящих даже следов будущих шрамов. Но не осуждайте подобные истины! В них – слава самой жизни! Празднуйте от всей души!

Только не забудьте пригласить и меня тоже.

– Паломники бросали друг на друга безмолвные взгляды, – продолжил я после некоторой паузы, которую специально выдержал, чтобы возбудить интерес слушателей, – и в душе каждого из них зарождались яростные вихри. Безнадежный голод плоти пробуждал иные аппетиты, но, несмотря на все высказанные и невысказанные угрозы, любовь всегда найдет себе дорогу. Ногам не терпится раздвинуться, дрожат бедра, стремясь крепко сжаться. Напрягаются змеи между ног, готовые разрушить любые барьеры, не дающие им встать во весь рост… – Похоже, даже мулы и лошади стали ступать мягче, чтобы не заглушать мои слова. – Среди паломников была женщина, сестра троих отважных воинов, которую желали все остальные мужчины в этой компании. Суровы и неумолимы были предупреждения ее братьев. Война в ответ на бесчестие, тысяча легионов на марше, столетняя осада и сто погибших великих героев. Гибель королей, чародеи на дыбе, головы на пиках, изнасилованные жены и проданные в рабство дети. Даже богов подобное повергло бы в ужас – столь страшны были угрозы ее братьев. Но кто мог бы усомниться в ее красоте? И кто сумел бы избежать приманки в сетях, которые она ежедневно расставляла у себя на пути?

Рискнул ли я взглянуть на Усладу Певунью? Нет. Но попробуем представить, каково могло быть в тот момент выражение ее лица. Широко раскрытые от ужаса глаза? Отвисшая челюсть? Сгущающийся румянец? Или – и тут я готов поставить на кон свою монету – странный блеск во взгляде, намек на полуулыбку, слегка качнувшиеся бедра?