Государевы конюхи - Далия Трускиновская

Деревнин вынул полоску шириной в вершок, снизанную шахматным порядком.

— Что это? — спросил Данилка.

— А это уж спорки пошли. Которое — запястье от станового кафтана, которая сетка — с ворворки спорок, и прочее… — Деревнин стал раскапывать жемчужные залежи да вдруг дернулся, сунул палец в рот и отсосал капельку крови. — Тьфу, будь ты неладна!

— Кусается? — развеселился Богдан.

— Да там занозки, какими бабы убрусы на голове закалывают! Все с жемчужными головками!

— Переперки, что ли?

— Да не все ли тебе равно? Моя Марковна их занозками зовет, дочка — переперками, мало ли что эти бабы еще вздумают!

— Ты это Игнашке Серебрянику скажи, — посоветовал Богдан. — Человек в год окладу семь рублей жалованья получает да кормовых по шесть денег на день и пишется в Серебряной палате переперщиком, он их сотнями мастерит. Знаешь, сколько верховым боярыням и прочему бабью этого добра надобно?

— Да что вы все про баб? — возмутился Данилка. — Давайте дальше котел разбирать!

Деревнин потянул и достал странное — вроде и широкое ожерелье, да кривое, и с одного краю большая дорогая серьга подвешена.

— Порвалось, что ли? — удивился он.

Но кончиков нитей, с которых ссыпался бы крупный жемчуг, не обнаружилось.

— Что за диковина? — Желвак тоже внимательно разглядел находку.

— Нехристи вы! — сказал дотоле молчавший Тимофей, забрал у Богдана странноватое ожерелье и благоговейно приложился к нему устами. — Все еще не догадались?

Конюхи и Деревнин принялись переглядываться и пожимать плечами.

— Обетная работа это, я такие в обителях видывал, — объяснил Озорной. — На иных образах оклады из золота и серебра с припаянными каменьями, а иным женки из жемчуга нижут и прикрепляют. Это Матушки-Богородицы нимб!

— Что же серьга одна?

— А на иконе голова Матушкина вот так, бочком, повернута, одно ушко лишь и видно. Вот и нимб так снизали, чтобы намалеванный прикрыть.

— И то верно…

С кладом возились, пока в животах не забурчало. Опись вышла знатная — на двенадцати листах.

— Ну так что же, делим? — Подьячий только что слюни не ронял. — Кто самый младший — бери для почину!

И указал на кучу жемчуга, раскинувшуюся посреди епанчи.

Данилка выбрал перстенек с белой финифтью и лазоревым яхонтом.

— Что так-то? — спросил Деревнин. — Этот перстень рублей в шесть, хоть бы другой взял — вон, с червчатым яхонтом и чернью, а то хочешь — запону золотую возьми.

— Да мне этот полюбился… — Парень смотрел на самоцветы в недоумении. Он понимал великую цену клада и в то же время словно ангел-хранитель удерживал его руки.

— Ты, Богдан, прости, не знаю, как по батюшке?

Желвак приподнялся на локте.

— А так по батюшке, что как пошлю я тебя сейчас по матушке, что…

— Ты что, Богдаш? Ты что, свет? — перебил его Семейка. — Он же не со зла!

— Знаю я — не со зла…

Тимофей, который все это время усердно думал, вдруг сгреб края епанчи и сделал большой узел с ушами.

— Этот жемчуг кровью полит, счастья он никому не принесет, — сказал он. — Коли делить, так вам свои доли — в ближайший храм отнести и заказать молебны всем во здравие. А коли изволите мне мою долю выдать, я ее к Троице-Сергию свезу, пусть будет за меня вкладом.

Семейка и Богдаш тревожно переглянулись. Уже не впервые Озорной собирался надеть на буйную голову клобук.

— Нет, — сказал Богдан, и сказал твердо. — Делить мы ничего не станем, а все разом в Божий храм отдадим. Пусть там тот жемчуг от крови очищается.

— Можно и так, — согласился Семейка.

— Быть по сему! — подтвердил Данилка.

И сразу на душе полегчало!

— Да что ж вы святее патриарха быть задумали? — удивился Деревнин. — Ну, пожертвуйте на храм половину! А половину-то поделим меж собой!

— Это он к тому клонит, что свою долю получить желает, — догадался Желвак. — Что, светы, оплатим подьячему его труды?

— Он этой ночью такое сотворил, что сто грехов с него спадут, — одобрил убийство кладознатца Семейка.

— Коли рука у него подымется взять церковное добро, из-за которого невинные люди погибали, пусть берет, сколько зачерпнется, — таково было мнение Тимофея.

— И церковь-то за услуги платит, — напомнил Гаврила Михайлович.

— Бери, свет, сколько возьмется, — подтолкнул его к узлу Семейка, — да помни, это тебе и за помощь, и за то, чтобы язык за зубами держал.

— Я себе не враг!

И точно — Деревнин меньше всего хотел, чтобы о его похождениях с конюхами, скоморохами и, прости Господи, чуть ли не налетчиками стало известно в приказе. Завистников много — тот же Колесников, проведав, что товарищ разжился дорогим жемчугом, мог донести дьяку да и такого от себя сочинить, что Деревнин рад будет отдать жемчуг да и своего кровного добра в придачу немало, лишь бы избавиться от неприятностей.

Подьячий сунул руку в узел, захватил полной горстью, потянул — вытащил дорогие часы, с луковицу величиной, на серебряном гайтане и с жемчужной кистью-ворворкой, оправленной в серебро, и при часах — широкое жемчужное ожерелье с золотыми пуговицами. Больше — не получилось. Но и этого за услугу было немало.

— А теперь ступай себе с Богом, подьячий, — прямо сказал Озорной.

— Да ярыжке тому передай — еще раз встречу, не обрадуется! — добавил Данилка.

— Уймись, свет! Кабы не тот ярыжка, Гаврила-то Михайлович с нами бы не поехал и про вторую медвежью харю мы бы не узнали. А теперь одно с одним увязалось, — вступился за Стеньку Семейка.

Деревнин сунул свое добро за пазуху, привесил обратно к поясу чернильницу, сел на коня и взял повод заводного.

— Нарветесь вы когда-нибудь, конюхи, — сказал на прощание. — Не век Башмакову вас защищать!

С тем и выехал из амбара.

* * *

Тащиться за кладом при всем честном народе не хотелось, темнело по летнему времени поздно, и потому и Стенька, и отец Кондрат, и даже Кузьма, которого, как человека надежного, пригласили ехать третьим и посадили править телегой, извелись, дожидаясь ночи.

Телегу с лошадью звонарь заблаговременно вывел из слободы и укрыл в рощице, да и сам там остался дожидаться, пока батюшка с земским ярыжкой прибегут.

Первым прибыл нетерпеливый отец Кондрат.

— Лопаты взял ли? Мешки? Фонарь?

— Все как велено.

— Прими — это баклажка со святой водицей.

Тут же появился Стенька с теми же вопросами. Сели в телегу, и отец Кондрат произнес торжественно и внятно: