Собачья работа - Галина Львовна Романова

— О нет…

Брат Домагощ стоял на одном колене. И сначала показалось, что он просто зажал под мышкой меч своего противника, но потом я присмотрелась и увидела, что вышедший у него из спины клинок окрашен алым. Коршун застыл над ним, замер с вытянутой вперед правой рукой. «Орел» и «ястреб» смотрели друг на друга. Потом Коршун, отступив, резко выдернул меч из раны, и брат Домагощ, постояв какое-то время, внезапно дернулся всем телом, словно пытался вскочить, но завалился набок. Кровь хлынула у него изо рта, тело несколько раз дрогнуло.

Зрители опять заорали. И этот крик придал нам с Тодором сил. Очертя голову, мы кинулись друг на друга.

Я все-таки не потеряла разума, памятуя о том, что у меня всего одна нога. Атаковав Тодора, отступила назад. Рыцарь отскочил слишком далеко, разорвал дистанцию, но, сообразив, что я не собираюсь его преследовать, опять бросился в атаку.

Останься я на месте, все бы закончилось. Но я рискнула и сделала шаг.

Опершись на протез и перенеся на него тяжесть тела, крутанулась на месте, сливая по щиту меч противника. Разогнавшийся Тодор «провалился», и я, воспользовавшись ошибкой противника, ударила его не по щиту, а в бок.

— Бей! — ворвался в уши отчаянный женский крик. Кто кричал? Ведь не мать Любана? И кому?

Тодор пошатнулся от удара, но устоял. Не дав противнику времени, кинулась на него.

Мой первый удар пришелся по ногам, под щит, и противник споткнулся, теряя равновесие.

Наверное, надо было дать ему время выпрямиться, встать в позицию. Наверное, стоило отступить и подождать, пока он повернется лицом и покажет, что готов сражаться. В конце концов, стоило вести себя по-рыцарски — ибо как-то все же проходят эти поединки. Но я не была рыцарем. Опоясанным по закону — да, но по духу — нет. Я прошла всю войну и в душе осталась пехотой, которой недоступно высокое искусство поединков. В гуще схватки нет времени полчаса расправляться с одним противником, пытаясь многочисленными ударами прощупать брешь в его обороне и играя в благородство. Там бьешь, не глядя, кого и куда, — лишь бы отличить своих от чужих. Кругом падают люди, а ты рвешься вперед, рубишь, колешь, режешь и не смотришь. В настоящем бою не до рыцарства, там ты один против всех, и главной целью становится выживание.

В общем, я ударила еще раз. И еще — пока Тодор не нашел в себе сил и не выпрямился, закрываясь щитом. Ударила, как в настоящем бою: лишь бы добить врага, пока он тебя не убил. Третий удар пришелся уже по упавшему телу. А четвертого не понадобилось.

Уронив руки со ставшими вдруг неимоверно тяжелыми мечом и щитом, отступила на шаг. Правая нога зацепилась за что-то, подломилась, но чужое плечо весьма кстати оказалось сзади, не дало упасть. Оглянулась на людей, сидевших на помосте. Они повскакали на ноги, чтобы лучше видеть два тела и двух победителей.

— Божий суд свершился, — прокричал, перекрывая гул и вопли толпы, пан Вышонец. — Боги сказали свое слово и очистили князя Витолда Пустополя от всех обвинений…

И только тогда на меня, как ураган, обрушились гул и шум зрителей. Люди вопили, визжали, топали ногами, кричали что-то на разные голоса. Я разжала сведенные судорогой пальцы, выпустив из рук щит…

— Сы-ы-ын!

Стон, полный боли и ненависти, прокатился над человеческим морем. Генрих Хаш, не помня себя от горя и злости, очертя голову кинулся с помоста вниз. Не тратя времени на то, чтобы сбежать по ступенькам, он просто спрыгнул наземь и кинулся ко мне, на ходу обнажая меч.

— Стойте! — успел выкрикнуть дознаватель.

Зря он это сделал. На нем не было даже тонкой кольчуги. А я еще не успела выпустить из руки меч. И действовала не раздумывая.

Первый удар Генриха Хаша стал последним. Увернувшись от летящего в голову клинка, ударила в ответ. Меч рассек куртку, рубашку под нею, плечо до самой груди. И еще одно тело упало к моим ногам, заливая кровью утоптанную землю. Старый рыцарь с усилием повернул голову, дернулся, пытаясь привстать.

— Что… ты… — выдохнул он и затих.

Остальное помню плохо. Как Коршун помогал снять шлем, ибо руки тряслись от волнения так, что пальцы никак не могли найти застежку. Как пан Вышонец громко объявлял победителя и заодно оглашал решение суда о том, что все обвинения с князя Витолда сняты, а погибшие сами виноваты, ибо пошли против божьих законов. И как меня под руки вели на помост, потому что ноги подкашивались от волнения. И как бледный, с подозрительно блестящими глазами Витолд, обнял меня и долго не отпускал. И как «орлы» просили подписать какие-то бумаги, а Коршун, ругаясь сквозь зубы, хватался за меч при каждом резком движении. Как уносили тела погибших и что-то у меня спрашивали — как выяснилось потом, доспехи и оружие побежденных забирал себе победитель, вот «орлы» и пожелали выяснить, не придется ли делиться дорогой броней с каким-то недощипанным «ястребом». По-моему, они были только рады, когда я отмахнулась со словами: «Делайте что хотите!» И как неожиданно выяснилось, что это еще не конец — оказывается, победителю надлежало провести на месте битвы еще несколько часов, до заката, на тот случай, если найдется мститель, готовый бросить вызов и заступиться за честь убитых. По глазам некоторых шляхтичей можно было прочесть жгучее желание надавать бабе по шее, но мой «оруженосец» не отходил от ристалища ни на шаг, а связываться с «ястребом», у всех на глазах заклевавшим «орла», дураков не нашлось. Кроме того, все видели, к чему привел порыв милсдаря Генриха Хаша, который вроде бы и мог вызвать меня на бой. И вызвал — и поплатился за это.

Единственным, от кого я приняла бы вызов, — то есть единственным, кто мог бы это сделать по обычаю, был пан Матиуш Пустополь. Как родственник Хашам, он не должен был оставаться в стороне. А как вероятный следующий князь Пустополь — тем более. Но вызова от него так и не последовало. Видимо, рука и сердце княжны Ярославы Клевеньской показались ему более желанными, чем восстановление справедливости.

Так что желающих скрестить со мной оружие я не дождалась. Но обычай есть обычай, и пришлось до самого заката прохаживаться по ристалищу на гудящих от усталости ногах, иногда присаживаясь на ступени помоста, чтобы отдохнуть. Четверка городских стражников делила со мной минуты ожидания — не для того, чтобы защитить от возможного гнева толпы, но для того, чтобы помешать удрать. Ни того, ни другого не произошло, и на закате за мной приехал Коршун, чтобы проводить в замок.

Не желая никого видеть, я закрылась в своей комнате. Ко мне стучали, окликали по имени — я слышала голоса Агнешки, Витолда, госпожи Мариши, дрожащий голос княгини Эльбеты, даже повелительный — матери Любаны. Они звали, приказывали, просто просили — мне было все равно. Я не отзывалась, лишь иногда огрызалась, посылая всех подальше. Хотелось побыть одной.

Я убила двух человек. Обоих — за дело. Обоих — исполняя свой долг, действуя согласно приказу. Я много раз убивала на войне и уже потеряла счет трупам. Да мы и никогда не говорили, у кого сколько врагов на счету — не до того было, чтобы еще и хвастаться: «У меня сегодня восемь!» — «А я убил одиннадцать! Отстаешь на три головы!» Война — не красивая сказка, но там было намного проще. Вот тут — наши, свои, а там — враги, чужие. Врагов надо убивать. Их некогда рассматривать, с ними не о чем разговаривать. Образ врага всегда жесток и беспощаден. Даже в бою некогда разглядывать того, кто пал от твоего меча. Там вообще некогда смотреть по сторонам. Удар — отмашка — еще удар — блок — выставить щит — ударить из-под щита — идти дальше… Не озираясь, не глядя, убит твой противник или ранен. Бой — не место для размышлений о смысле жизни. Там бьешь всех подряд, отличая лишь своих от чужих. Упавшего не добиваешь — это сделает тот, кто идет позади тебя.