Мир, где тебя нет - Марина Дементьева

Следы на снегу принимали всё более причудливые очертания. Того, кто торил путь, жестоко вело в стороны. Временами он ложился в снег, словно забавы ради хотел нарисовать ангела, но во впечатанных изломанных фигурах не было ничего ангельского. Вот складки верхней одежды застыли хищным изгибом крыла, вот скрюченные пальцы вспороли наст, и хлещущие волосы оставили похожий на языки пламени рисунок. Струйка тёмной, чёрной почти крови проточила снег до каменистой, цвета обсидиана, земли.

Склон горной долины вздымался, полого и едва зримо: белое небо смыкалось с белою землёй — единый белый мир, два берега, соединённые снежным мостом. Склон неровно засевали три каменные гряды, точно просыпанные из худого великаньего мешка.

За третьей грядой твердь вскинулась на дыбы.

Тишина рушилась с невидимого за снегом неба; плотно, как утрамбованная, стояла между базальтовыми гребнями, возвышавшимися под уклоном, словно их сбросили с высоты и те укрепились, отвесно углубившись в скальную твердь.

Густая заметь стекала на дно чаши-долины; ветер слизывал снежную кипень с базальтовых боков, как молочную пену. И шаги тех, что прошли здесь прежде, не оставили следов на обнажённой тверди. Остались иные следы, вехами на пути. Кровь из распоротых ладоней кропила тонкий покров, прочертила глянцевые мазки на тёмных камнях. Алая нить.

Ветер с вершины швырнул в Диану голоса, закружил их спутанной лентой. Она бросилась — вверх как с обрыва, точно бежала между землёй и небом, по снежному мосту.

Немой крик забился в груди, как у влетевшей в тенёта птицы. Сердце металось, ударяясь о рёберную клеть, о силок жёсткой руки, сомкнувшийся вокруг неё.

— Трей!.. — выдохнула Диана вместе с ветром.

В его лице было написано смятение.

— О Бездна!.. Как ты здесь...

Диана рванулась, выкручиваясь из его хватки в безгласном, ко всему нечувствительном отчаянии.

Окаменела.

...Демиан не дошёл до обрыва полдюжины ярдов.

Он стоял на коленях, склонившись и опираясь на ладонь. Под другой рукой лежал нож; пальцы выламывало судорогой, до самого плеча неровными волнами прокатывалась дрожь. Пересыпанные снегом волосы занавешивали лицо.

Вокруг него клубилась тьма — так среди зимней стужи клубится пар от тела вышедшего из парной. Яркая. Диана не знала, что тьма бывает такая яркая. Она как свет наоборот.

Она проницала Демиана насквозь, как свечной жар — воск. Чёрный огонь, растёкшийся по венам, и средоточием — сгусток посреди груди, вихрящийся протуберанец.

Голова Демиана мотнулась из стороны в сторону, словно его били наотмашь. Изломанная кисть ударила по оружию, и нож, отлетев, ударился о камень. Сдавленно вскрикнув, Демиан упал на локти.

— Оно не позволит мне... — Это был не его голос, неузнаваемый, трудный, точно ему смяли гортань. Демиан взметнулся с неуловимой стремительностью. Будто скованные цепями раскинутые руки. Исковерканная маска лица, бескровная и окровавленная, расчерченная проступившей изнутри чернотой. Слепые провалы глазниц. В глазах расплескалась темень. — Покончи с этим!

Трей судорожно вздохнул. Ладонь его сжалась на рукояти целящего в землю меча.

— Ты не должна быть здесь, — пробормотал он как в тумане. Лицо его было мокро от тающего снега. — Мне жаль, сестрёнка... Мне так жаль.

Диана повисла у него на руке. Ноги отнимались, и язык, она не могла говорить.

Едва ли её сопротивление хоть чего-то стоило, но Трей перевёл на неё заволоченный влагой взор. Боль, что раздирала его надвое, не позволила ему отшвырнуть Диану, как помеху, не медля.

— Нет, — задыхаясь, вытолкнула Диана первое слово, бессильное, бессмысленное слово. И она всерьёз полагала, будто имеет представление через что вскоре предстоит пройти? Верила, будто уже избыла свою боль? или сумеет перетерпеть ту, что ещё будет послана? Будто позволит ему — боги, боги! — кануть во тьму без возврата? — Нет. Всё не закончится так. Я не отдам его душу.

Её мир раскололся криком, который должен был распороть холодные небеса и рассечь скалы до основания. Вынуть из неё жизнь.

Демиан бился, выламываясь нечеловечески, как в кошмаре не привидится.

С остановившимся взглядом Трей сделал шаг.

— Нет, нет! Не делай этого!

Обернувшись, Трей в ярости вырвал свою руку. Его трясло.

— Чего ты хочешь от меня?.. Он мучается! Всё, что я могу... — Трей не досказал, издав исполненный боли и ярости стон. — Он сказал, это хуже чем смерть.

— Нет. — Диана качала головой, снова и снова, словно этот беспомощный жест мог придать веса беспомощным словам. Капюшон спал, гребни потерялись ещё на склоне. Тяжёлые косы вились путами, хлестали мокрые жгуты волос. — Позволь мне, — взмолилась в свинцовые глаза. — Я сумею...

...Однажды ей удалось совладать с тьмой, сам Трей тому свидетелем. Она заклинала взглядом, и он поддался её заклятью, едва-едва; он думал о том же. Однажды ей удалось. Дем был в ярости, он больше не мог рисковать ею... Но ей удалось. Она добилась отсрочки. Всего лишь отсрочки, но разве мыслимо надеяться на большее? Отсрочка — уже что-то... Трей колебался, он не хотел, Бездна и все её демоны! — как же он не хотел терять брата! Отправлять его в небытие собственными руками...

Тень сомнения, отблеск надежды — Диане было достаточно и этого.

У Демиана не осталось сил сражаться. Тьма выпила его досуха. Сила Трея, истязаемого болью и сомнением, накрывала Магистра ловчей сетью, удерживая его и тьму в нём, для единственного удара.

Он был сильным магом, её брат. Демиан знал кого назначить себе в палачи. Он знал кто чего стоит.

— Отпусти... — позвала Диана. — Отпусти меня, Рик!

Едва ли он понял, едва ли он вспомнил. Но в самой глубине зрачков что-то дрогнуло... И он разжал ладонь.

Демиан закричал, когда его коснулись её руки. Так, словно всё, испытанное им прежде, было лишь отголоском этой, настоящей боли. Потому что стоило Диане коснуться его, всё кануло в свете.

Его боль истекала слезами из её глаз. Но Диана не разомкнула рук. Он был отравлен тьмою, и её свет стал для него ядом. Диана вспомнила Эстель, и чашу, что поднесла она сыну. Исцеление, коего достичь возможно единственным путём, путём страдания.

Тьма растекалась, как тушь, пролитая на мелованную бумагу. Она колыхалась выплеснутыми в молоко чернилами. Она была такая густая, такая едкая, её хватило бы измарать весь мир, проникнуть в каждый уголок его.

Неиссякаемая, неистребимая, непобедимая. Зерно изначальной тьмы, квинтэссенция грешных деяний и помыслов. Самая мысль о борьбе с нею взывала к отчаянию. Но отчаяния не было. Не было.

Ничего, во что мог проникнуть росток тьмы. Только свет.

Только так, всецело, без остатка...