Каждому свое - Вячеслав Кеворков

В ответ на очевидную и недопустимую грубость тот легко пробежался тонкими пальцами по клавиатуре, громко захлопнул крышку инструмента и, приложив к губам указательный палец, произнес вполголоса:

— Тсс! Господин хауптштурмфюрер, истинная музыка требует тишины и покоя, чем и отличается от барабанного боя на плацу. Желаю вам успеха в благородном деле!

Тот возмущенно сглотнул, но не успел ответить. Шелленберг предостерег его упреждающим жестом:

— Не ввязывайтесь в дискуссию с интеллигентами! Кроме неприятностей и возни, ничего не получите.

Адмирал решил воспользоваться образовавшейся паузой.

— Господин Шелленберг, прошу вас пройти ко мне в кабинет.

Оставшись наедине с Шелленбергом, адмирал, понизив голос на октаву, сказал:

— Дорогой Вальтер, надеюсь, вы всегда догадывались, что я отношусь к вам с особой симпатией, по достоинству оценивая ваши интеллектуальные качества. Что же касается меня, мой жизненный земной путь подошел к концу, и вы это знаете.

— Господин адмирал, в военных архивах обнаружены дневники с вашими записями двадцатых годов с несомненно критическими высказываниями в адрес национал-социалистического движения, тогда еще не партии. О фюрере там нет ни слова, но сегодня после преступного покушения на него, на это могут взглянуть несколько иначе.

— А потому, Вальтер, оставьте меня минут на двадцать в одиночестве.

— Что ж, но учтите, дом окружен и попытка…

Шелленберг словно споткнулся, вспомнив слова рейхсфюрера Гиммлера, сказанные накануне: «Если адмирал предпочтет самоубийство аресту, не препятствуйте этому».

Адмирал словно угадал его мысль. Неспеша подошел к секретеру, достал оттуда пистолет в кобуре и положил его на стол.

Шелленберг предпочел оставить этот жест незамеченным. Он вышел в гостиную, налил вина в бокал и осушил его одним глотком.

— Как адмирал? — поинтересовался хауптштурмфюрер, успевший продегустировать несколько сортов крепких напитков, уютно разместившихся на приставном столике.

— Переодевается, — Шелленберг шумно погрузился в кресло с высокой спинкой. Стоявшие напротив английские напольные часы с тяжелыми гирями и большим медным маятником звучно отбили положенное время.

Шелленберг был по складу характера человеком гражданским, хотя военный мундир носил с радостью, поскольку раздутый в плечах крой его скрадывал ущербность его тщедушной плоти.

Сидя в кресле, он поочередно бросал взгляд то на часы с надоедливо болтавшимся маятником, то на дверь, из-за которой вот-вот должен был раздаться выстрел, возвещающий о добровольном уходе из жизни доблестного адмирала, к которому он, собственно, не испытывал ничего, кроме симпатии.

Шелленберг внимательно следил за действиями хауптштурмфюрера, который старательно переставлял на столике бутылки с разнокалиберным алкоголем, словно фигуры на шахматной доске. Время от времени он отдавал очевидное предпочтение одной из них, переливая часть содержимого сначала в бокал, а потом в себя, не подавая, впрочем, ни малейших признаков опьянения при этом. Такому запасу здоровья эсэсовца Шелленберг искренне позавидовал.

Тем временем, окрашенная в невыразительно кремовый цвет дверь кабинета продолжала блекло отбрасывать по стенам лучи уходящего солнца, проникавшие сквозь высокие окна, врезанные в толстые бетонные стены.

Напольные часы в очередной раз отбили время. Миновали два временных срока, оговоренные им для переодевания, прощания и прочих сантиментов. И тут Шелленберга посетила мысль, не менее оглушающая, чем два ожидаемых выстрела.

Нежданное прозрение пришло к Шелленбергу. Он понял, что так и не дождется оглушительного прощального выстрела.

Адмирал и тут оказался на высоте: зачем вульгарно палить из пистолета? Пуля разворотит голову так, что и пришедшие на похороны не смогут узнать в покойнике оставшегося для них героем бесстрашного адмирала-подводника.

Как он мог упустить из виду, что, после ликвидации абвера адмирал был сослан в Лауенштайн, дальнюю глушь, где были по указанию самого Канариса построены лаборатории и цеха, разрабатывавшие и производившие для военной разведки всякого рода опасные вещества, в том числе и на случай самоликвидации.

Самый элегантный способ «неизбежное принять достойно» — сделать пару глотков из пузырька, припасенного еще со временем планового визита с инспекцией в Лауенштайн. Шелленберг еще некоторое время сидел в кресле, обдумывая, как он будет докладывать «наверх» о случившемся.

Шелленберг толкнул дверь, вошел в кабинет и замер.

«Самоликвидатор», как было принято называть вынужденных самоубийц в разведке, сидел в глубоком кресле, крепко прижимал к себе правой рукой Сабину, левой рукой Каспера, своих любимых такс. Те же, стоя на коротких задних лапах, тщательно вылизывали и щеки, и шею, и уши хозяина. В отличие от него, собаки точно знали, что прощаются с ним навсегда.

— Извините, Вальтер! Я, кажется, злоупотребил вашим добрым ко мне отношением. Но прощание с милыми сердцу существами всегда плохо укладывается во временные рамки. Итак, я готов.

Адмирал поднялся. Шелленберг невольно глянул на пистолет, по-прежнему лежавший на столе. Канарис перехватил его взгляд:

— Дорогой Вальтер! Морской офицер не стреляет в себя. У него всегда другая цель.

* * *

9 апреля 1945 года, то есть менее чем за месяц до взятия русскими Берлина, в концентрационном лагере Флоссенбург, затерянном в лесу между Прагой и Нюрнбергом, был повешен адмирал немецкого флота, легендарный глава гитлеровской контрразведки абвера Вильгельм Канарис.

Ровно в шесть утра, когда адмирал поднялся на эшафот, его любимая такса Сабина выскочила из дома и завыла так горестно и страшно, что вскоре вокруг нее собралась толпа сочувствующих. Люди бросали еду, пытались как-то утешить, но она никого не видела и не слышала, продолжая горько страдать.

— Собаки в отличие от людей не могут управлять своими чувствами. У них все выплескивается наружу, и горе, и радость, — коротко заключил вызванный кем-то пожилой кинолог.

Он сделал Сабине укол, и она умолкла навсегда. Каспер последовал за ней неделю спустя — жизнь без обожаемого хозяина и любимой подруги потеряла всякий смысл.

* * *

Аквитанский курорт Андэй мрачно встретил приехавшую из Испании пару. С утра полил мелкий дождь. Люди торопились найти укрытие, втягивая головы в поднятые воротники или пряча их под зонтиками. Белоснежные стены домов покрылись неряшливыми кляксами с ржавыми краями.

Мрачным оказался и обычно жизнерадостный Шниттке, неожиданно присевший за столик, за которым расположились Карин и Генрих.

— Что-то вы не веселы, господин капитан первого ранга, — поинтересовался Генрих.

— Чему прикажете радоваться? Все рушится. Люди бегут. Вчера два наших сотрудников отправились в Португалию. Сели поужинать в ресторане. За ужином я спросил, а когда обратно? Тут они переглянулись.