Невернесс - Дэвид Зинделл

если я помогу ему перейти на ту сторону, как он просит? Тогда он будет мертв, как камень, и никакие возможности уже вовек не смогут осуществиться.

— Нет, — сказал я. — Не могу.

— Чтобы жить, я умираю — ты ведь знаешь эту нашу поговорку, пилот. Когда я умру, я буду жить снова — вечно.

— Будь ты проклят вместе со своими парадоксами!

— Да, это парадокс Ханумана — Орландо.

— Так у него и название есть? — поигрывая ножом, спросил я.

— Да. Воин Иван Хануман и великий поэт Нильс Орландо, основатели нашего ордена, понимали изначальный парадокс существования. И нашли выход.

Со стороны спинакера донесся стон. Кадык Соли ходил вверх и вниз, но говорить он не мог.

— Что же это за выход? — спросил я.

— Если вселенная постоянно повторяется, то никакой смерти нет. Бояться нечего. Момент возможного переживается вновь и вновь, вечно. Дай мне нож, и я покажу тебе. Мы будет переживать этот момент миллиард раз.

— Не верю я в вечное повторение.

— В это мало кто верит.

Я не стал ему говорить, что скраеры и мнемоники, все как один, верят, что вечное повторение — это ритм вселенной, и заявил:

— Это философия абсурда.

— Да, но это единственный способ разрешить парадокс, потому мы в нее и верим.

Глаза щипало. Я потер их и занес туда еще больше грязи, вызвав обильное слезотечение.

— Вы добровольно верите в философию, которую сами признаете абсурдной? Это еще абсурднее.

Соли застонал и пошевелил губами, силясь что-то сказать. Нас он скорее всего не видел, поскольку не мог повернуть голову.

— Да — когда страха больше нет, мы сами выбираем, во что нам верить.

— Но верить в абсурд? Как это возможно?

— Возможно, потому что парадокс решается только так. Потому что это дает нам силу жить и умирать. Потому что это успокаивает.

Я попробовал нож большим пальцем — он был очень острый.

— Не понимаю, как можно верить в невозможное, сознавая, что оно невозможно.

— И все же я верю, как верят все воины-поэты, что вот этот момент нашего спора будет повторяться бесконечное количество раз. А когда ты убьешь меня или доверишь эту честь мне, моя смерть тоже будет повторяться снова и снова — как уже было миллиард миллиардов раз.

— Миллиард миллиардов — это даже не приближение к бесконечности.

— Да? Ну что ж, я ведь поэт, а не математик.

Я рубанул ножом по одной из веток каучукового дерева, и она с тихим чмоканьем отвалилась. Я тут же почувствовал вину и зажал большим пальцем сочащуюся рану.

— Я не могу разделить с тобой твою веру. Дав тебе умереть, я дам умереть самому чудесному, по твоим же словам, — полноте твоей жизни.

— Нет. Момент будет жить вечно.

— Нет. Когда свет гаснет, становится темно.

— Не бойся, пилот.

— Мы кружим около слов друг друга, как двойные звезды.

— Убей меня.

— Если я это сделаю, что будет с моей матерью? Ведь ты ее мимировал? Нет уж, ты будешь жить и скажешь мне, как ей помочь.

Я почесал нос. Я не хотел его убивать еще и по другой причине: я хотел узнать, что происходит с человеком, чей мозг заражен вирусом, хотел узнать об узком лезвии между жизнью и смертью.

— У Лао Цзы есть одна хайку, — сказал я. — «Физическое мужество дает человеку возможность умереть, моральное мужество дает возможность жить».

Он ответил мне улыбкой, полной юмора и иронии.

— Ты умный человек, пилот.

Я посмотрел на Соли, извивающегося в своем коконе, и сказал:

— Когда воин-поэт обездвиживает свою жертву, он, кажется, читает ей стихи? И если жертва способна закончить строфу, он обязан ее пощадить — это правда?

— Правда.

Я склонился над ним, лежащим, уловил идущий от него апельсиновый запах и сказал:

— Тогда слушай:

Не ждал я Смерти, но она

Любезно дождалась меня.

— Знаешь ты эти стихи, поэт? Закончи их!

— Ты глумишься над нашей традицией, — сказал он и неохотно прочел:

Не ждал я Смерти, но она

Любезно дождалась меня.

Теперь на башне мы втроем:

Она, Бессмертие и я.

Соли наконец обрел дар речи и стал кричать:

— Больно! Больно! Убейте меня! Я не могу больше! — Его лицо блестело от пота, он грыз губу, и в глазах его было безумие.

— Когда твой наркотик перестанет действовать? — спросил я Давуда.

— Ты не понимаешь, пилот. Этот наркотик не похож на тот, который парализовал меня или тебя. Он никогда не переработается полностью. Основной эффект ослабнет через час, если человек будет жив, но Соли навсегда сохранит особую чувствительность к своему… моменту возможного.

Я подошел к Соли и попытался помешать ему грызть свою губу. Я попробовал также перерезать его путы, но они были прочнее стали.

— Главный Пилот! Мой Главный Пилот! — Но он, казалось, не понимал, что я говорю.

— Он слышит каждое твое слово, но смысл до него не доходит, — пояснил Давуд. — Все, что он сознает, — это боль.

С лестницы донесся шум, похожий на лязг металла о камень, — как видно, Хранитель Времени послал в башню своих роботов.

— Все будет хорошо, Соли… роботы тебя освободят.

— Больно, — ответил он. — Больно.

Лязг стал громче — по обсидиановым ступенькам топало много ног. Похоже было, что целая армия роботов поднимается по лестнице. Поэт, как видно, покорился судьбе, но его покорность скрашивалась иронией.

— Ничего. Главное, что Соли скоро полегчает, — сказал я, и тут в приемную ввалились два огромных красных полицейских робота. Не останавливаясь, они прошли дальше, к нам. Два других робота шли за ними, еще двое замыкали шествие. На панели управления у них был выгравирован контур песочных часов. Этих роботов Хранителя Времени называли «длинной рукой Главного Горолога», и использовались они в тех редких случаях, когда в Городе требовалось навести порядок.

— Я взял в плен воина-поэта, — сказал я им. — Он пытался убить Главного Пилота.

Я ждал, что они скажут что-нибудь — даже, как это ни глупо, поздравят меня или сообщат, что Хранитель Времени благодарен мне за столь своевременное вмешательство. Но они действовали молча, и единственными звуками были скрип и лязг. Один робот схватил своими холодными пальцами меня, другой поднял поэта и бросил его в подставленные захваты третьего. Тот сжал свои клешни и замер в режиме ожидания. Два других сканировали помещение. Я боролся, но это было бесполезно. Я вкратце рассказал роботам, что здесь произошло, но это было все равно что объяснять основы шахматной игры радиоприемнику — они меня