Ждите, я приду. Да не прощен будет - Юрий Иванович Федоров

приказного Черемной и выучился. Драли его, правда, нещадно. Отец совет мастера-богомаза помнил. Драли и розгами, и верёвочными вожжами, и вожжами сыромятными, и батогами. Полена в ход пускали. Другой при таком дёре давно бы ноги протянул. У Федьки же на месте, которое бог сотворил для юношей, в науку стремящихся, роговая мозоль выросла. И был он к бою почти бесчувственный, так что наука в него входила слабо. Но пронырой стал Федька предерзким. Того не отнять. И памятью обладал редкой.

— Богомаз нам не нужен, — сказал отец протопоп слабым голосом, — но вот по хозяйству помочь — то можно. Богу всякая работа люба.

— Готов я и по хозяйству, — ответил Черемной. Подумал: «Знаю вас, чертей, скажи только: «Задарма работать буду», — вы и ума не сложите, что приказать».

— Как звать-то? — спросил протопоп.

— Федькой.

— Иди, раб божий Фёдор, к ключарю. Он укажет.

Махнул рукой и прикрыл глаза прозрачными веками. Черемной поклонился в ноги. Для истовости на колени встал. Заметил: отцу протопопу то понравилось. Лицо у него подобрело. Вышел. Бескостный стоял на прежнем месте. Фёдор спросил:

— Мне бы ключаря.

— А я и есть ключарь, — ответил тот.

Фёдор обсказал ему разговор свой с протопопом.

— Пойдём, — кивнул ключарь и повёл на конюшню.

На конюшне навоз горой. Черемной как взглянул, шапка чуть не упала.

— Уберёшь, — сказал бескостный, — другой урок дадим.

И, слова больше не проронив, заскользил по двору. Ушёл.

Фёдор постоял, постоял, приглядываясь, с какого краю получше к куче подступиться, и взялся за вилы. К работе чёрной был он непривычен, и вилы в ладони тяжеленько ему легли. С досады покряхтел, но что делать: урок-то выполнить надо. Весь день провозился Черемной на конюшне и спину изломал — не разогнуться. К тому же и жрать за день не дали и крошки малой. Присел уже в сумерках, отвалился к стене, дышал трудно. Загнали малого, как скотинку на пахоте.

Пришёл ключарь. Глянул сонно, позвал с собой. Фёдор шёл за ним следом, а ноги пудовые не слушаются, гнутся. Вот как хлебушек-то добывается, ежели трудом, а не подьяческим крючкотворством. Солёный он. Сочтёшь кусочки такие и ради баловства, от полного пуза, не укусишь. Спотыкался Фёдор, а вьюн — за день-то, наверное, хребет не очень утрудил — поспешал легко.

Пришли в боковушку церковную. Но натоплено здесь было, и три свечи горели в шандале. Стол добрый стоял, по стенам лежанки, дерюжками чистыми накрытые. Черемной огляделся и не устоял. Сунулся к лавке, сел. Бескостный глянул на него, но промолчал.

Отворилась дверца боковая, и вошёл человек. Бородища чёрная от глаз растёт, а сам — поперёк шире. Но без жиру, жилистый. Лицо звероподобное — рта за бородой не видно, под глазами бугры. Человек за собой дверь ногой прикрыл и на стол посудину церковную с большим бережением поставил.

— Звонарь наш, — сказал о нём вьюн, — ты громче говори. Уши ему колоколами отбило.

Фёдор к посудине пригляделся да так и ахнул: купель на столе, в которую православных при крещении опускают. И полна до краёв водки. Ключарь рыбы достал вяленой, калач, мясо варёное. Глазами пошарил и с полки миску с огурцами снял.

Сели за стол, лба не перекрестив. Пили из одной кружки. Передавали по кругу. Поровну выходило. Фёдор не отказывался: намордовался за день.

Когда в груди отлегло от трудов дневных, приглядываться стал. Звонарь — то понятно — силы был, видно, недюжинной и, кружку за кружкой опрастывая, не хмелел. А вот как вьюн бескостный от него не отставал — диву давался Черемной. Между прочим подумал: «Мужику серому когда ещё выйдет склянка с зельем водочным. А эти из бутылей или там штофов уже не жрут. Им купель подавай». Но мысль та о мужике пришла к нему невзначай. Мужик-то ему был ни к чему.

А кружка уже за дно купели цепляла. Быстро, однако, справились.

— Отец протопоп намедни жаловался, — сказал ключарь, — дохода у церкви нет.

— Как так? — спросил без любопытства Черемной.

— А так вот. Царь столицу в Питербурх перевёл, и народ из Москвы уходить стал. При Алексее-то Михайловиче в первопрестольной, почитай, двести тысяч народу было, а сейчас на четверть почти ушло.

Черемной, как глупый, глаза раскрыл: не понимаю-де, что с того?

— А ты посчитай, — сказал ключарь, — ежели с каждого ушедшего по одной только копеечке за свечу — сколько церковь потеряла? А крестины, — вьюн щёлкнул ногтем по купели, — а свадьбы, а отпевания... Всего не перечтёшь. Плачут отцы от царёвых указов.

Звонарь поднялся, наклонил купель, слил в кружку последние капли.

— Вот спроси его, — вьюн показал на звонаря, — сколько получал, как заказывали ему о покойнике отзвонить?

Звонарь слова разобрал, засопел, под глазами бугры красным налились.

— То-то, — крякнул ключарь. Откинулся на лавке. — Юрода нам нужно. Может, с ним дело поправится.

Фёдор навострился на бескостного.

— Если у церкви юрод, — засмеялся ключарь, — народ валом валит. Кружки с даяниями только успевай оттаскивать. У нас был такой... — Хохотнул: — Семь раз на колокольню поднимался и звонарю семь раз по золотому отваливал.

— Так где же он? — спросил Черемной.

— Ушёл.

— Позвать можно.

— Далеко ходить.

— Да я за святую Анну, за благословение её, — Фёдор закрестился часто-часто, — хоть на край света.

— Дорога опасна. Драгуны царские загораживают.

— Мне всё нипочём. — Фёдор ещё раз перекрестился.

— А что, — сказал вдруг ключарь, — может, и впрямь послать тебя? Человек ты не московский. Богомаз опять же... На богомолье идёшь. Всё сходится... В Суздаль идти-то надо. В монастырь. Поговорим с отцом протопопом.

Буквица за буквицей повторил:

— По-го-во-рим...

Помолчали. Звонарь желваки катал на скулах. Вьюн вскочил из-за стола, как подброшенный:

— Ещё, что ли, по стаканчику!

Нагнулся и из-под лавки, у окна, достал штоф. Разговор пошёл совсем уж вольный.

— Нет, — говорил вьюн, — раньше-то лучше жилось. Теперь придавили. Тряхнуть бы Москву как следует. Зашевелятся людишки. Пётр-то не сахар. Полынь для многих.

Черемной закрестился робко:

— Что ты, что ты, власть-то за такие речи не похвалит.

— Эх ты, сосун! — крикнул вьюн. — Власть-то она власть, а ты на неё поперёк влазь, иначе задавит.

Вот каким пришибленный-то оказался. Ухарь.

* * *