Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

Они вошли, и Оззо сразу полез в холодильник, где было полно не требующей приготовления еды. Открыли ледяное вино. Зитц с грохотом засовывала руку в почти пустую коробку с кукурузными хлопьями и запихивала в рот полные горсти. Жюль закурил, бросив синюю пачкуна длинный стол, за которым множество раз сиживал и наедине с хозяином, и в компании других гостей. А как они однажды готовили дичь…

Каждый справлялся с тишиной в доме как мог – гремел, жевал, курил; выпили вместе.

– Комп включён.

– Посмотри, страница ФБ открыта? Если да, она там в переписке будет.

– Только не читать!

– Да ясно всё, чего так орать. Вот она.

Оззо, отпихнув руку сестры, быстро напечатал:

– Напишите ваш телефон, это Оззо и Зитц.

Сообщение прочли сразу. Номер появился через несколько минут.

Жюль поднялся в мастерскую: порядок, как в операционной. Так оно и было, когда Виски на огромных листах сосредоточенной, не ошибающейся рукой вёл тушью слитный абрис города.

Яркий свет ламп выбелил студию и сгустил темноту за окнами. Чёрная одежда Жюля тоже просто пульсировала своим густым цветом под этим освещением. Он расстегнул пуговицу пиджака и уселся в единственное здесь рабочее кресло на колесиках, жёсткое деревянное сиденье не давало развалиться, задавая позу всему корпусу, и сразу его взгляд оказался на уровне широкой доски враспор, от стены до стены, смонтированной вдоль линии двух больших окон в частых переплетах. В правом углу стояли разнообразные контейнеры с кистями, маркерами, перьями и карандашами, а в центре лежала небольшая толстая книга. Хорошо знакомой ему рукой на белой обложке было написано: «Книга Беке».

Он подъехал на кресле и осторожно приподнял верхнюю дощечку переплёта с названием.

Виски исполнил свой Париж эротикой, заселив его Беке: золотошеей, золототелой, золотоликой. Это были обычные, мастерские графические рисунки Бернара Висковски, но в большем приближении, будто он спустился с высоты и сам теперь оказался на улицах города, где рядом с золотой Беке угадывались силуэты других женщин, прекрасных, растворяющихся в воздухе, как все те женщины, в которых кто-то влюблён и которые влюблены сами, и что всегда лишь частично присутствуют где-то вне своей пары.

На этих рисунках она грациозно опиралась на балюстрады, задумчиво шла по дорожкам бульваров, покупала пирожное в буланжери или вино в винной лавке, сидела, прислонившись спиной к толстому дереву в старинной аллее, наклонялась, чтобы посмотреть в подзорную трубу (и подразнить художника).

Несколько листов были объединены зимой: белый Париж в снегу словно бы покрывался лёгкой, как загар, позолотой от того, что в нём была Беке, выразить это графически и живописно было легко – L'encre de Chine chinoise «L'or du passe».

Вообще, лёгкость этих рисунков составляла отдельную ценность каждого изображения: идеи идеями, метафоры метафорами, а всё же приятно видеть, что художник умеет рисовать, – с удовольствием отметил Жюль.

Почти на каждой картинке незримо присутствовал спутник: второй бокал с вином на её столике, очки в прямоугольной оправе, сигара; рука с манжетой из-под края рукава – но которая могла принадлежать и официанту, нос мужского ботинка – но который мог быть и прохожего…

И аксиоматическая данность «Париж – город влюблённых» здесь недвусмысленно уточнялась: а все остальные в нём, извините-подвиньтесь, постольку-поскольку. Если настоящие хозяева позволят.

Мимо каруселей, вверх и вниз по лестницам, в зале театра, в мерцании кинозала, цветными рядами субботнего рынка, пустым ночным метро, промельком в окне автобуса – влюблённая и возлюбленная женщина светилась в Париже, как его душа, перемещаясь по городу, освещая и согревая его и придавая совсем иной смысл и подтекст всем прочим сияющим в нём огням.

От множества же множеств (прекрасных или никуда не годных) изображений Парижа и бесчисленных (бездарных или желанных) красавиц в нём, рисунки Бернара Висковски, кроме его знаменитого стиля, отличало только одно: его героиня была воплощена в гротескном облике странной женщины, с непропорционально длинной шеей чуть больше её собственного роста, увенчанной головой с чёрными, собранными сзади волосами, и с вполне узнаваемым прелестным уклончивым лицом Беке. И разгуливала она по его Парижу, похожая на мини-жирафу Карла X и на Эйфелеву башню (вздумай та погулять) одновременно.

Поэтому, когда Беке наконец пришла, первое, что сделал Вит Жюль, дважды целуя прохладные щёки, – протянул ей блокнот рисунков:

– Похоже, это ваше.

Она взяла книгу и по тому, как не подняла на него глаз, Жюль понял, что Беке не знала о её существовании.

– Да, это моё.

И только когда их стало четверо, как ножек у длинного стола, за которым они сидели, Виски, словно столешница из старого тёмного дерева, всей тяжестью лежащая на них, объединил их во что-то осмысленное: в этот поминальный стол.

Беке знала, где лежит свежий хлеб, подала сыр, и оливки, и виноград, спросила, нужно ли молоко для хлопьев, но Зитц, громко рыгнув, уже перешла на ветчину. Появилось красное вино из запасов хозяина дома, о котором знал Жюль, и они выпили его.

Идиллия отражалась в стеклянном проёме из кухни в ночной дворик: низкая лампа над гостеприимным столом, чернокожий не без шика мужчина и неулыбчивая высокая женщина, забавная зеленоволосая девушка и круглолицый парнишка в фуфайке с большой надписью на спине «NOT GOOD ENOUGH», – сидели и изображали, что не ранены.

Одна четверть компании изображала, что всё нормально, включая то, что по её наводке убили её собственного отца. Вторая – что всё нормально, включая то, что она ровным счётом ничего не чувствует. Третья улыбчиво транслировала в мир, что это ведь на каждом шагу случается: что ты вообще не знаешь своего ближайшего друга, как и с кем он жил и за что он умер.

Ну а четвёртая четвертинка, которая, возможно, и повыла бы с радостью, философски молчала о том, что ведь каждый день такое где-то происходит: проснулись люди в одной постели, договорились вечером повторить, но один не возвращается, и не на измене, а по самой уважительной причине – просто не может больше вернуться.

Двое суток до грядущего в понедельник допроса Рошель провела в их с Фло комнате, минимизировав её до размеров своей односпальной кровати.

Через стенку эти же дни надолго закрывалась в ванной Уна. Всегда, когда ей было нужно сосредоточиться, она применяла этот метод: пустить в ванну воды погорячее, не пожалеть пены, забраться практически в кипяток, в нём закипают и начинают лучше работать мозги, сохранять руки сухими.

Закурить.

Всем телом медленно погрузиться под воду, оставив снаружи только сигарету в зубах и кончик носа.

Курить без рук, чувствовать щеками и веками пузырьки пены. Не слышать ни звука извне, только как льётся из крана вода.