Вечность во временное пользование - Инна Шульженко

– Ну рассказывайте, что за срочное дело.

Ты знаешь человека всю жизнь. Ты с ним вместе живёшь впроголодь, пьёшь самое дешёвое вино, первый общий пуд соли остался далеко позади. И ты уверен, что знаешь его, как облупленного. Ты думаешь, что знаешь своего друга, как родимое пятно знает область кожи, с которой слито.

Но пока вы оба живы, вы можете друг друга удивить.

Жюль слушал детей Виски – сбивчивый торопливый рассказ Оззо и подчёркнуто рассудительное, вносящее занудные поправки и уточнения, изложение фактов Зитц, и не верил своим ушам.

Какого чёрта на старости лет его ироничный, уклончивый от всяческих, кроме сексуальных и художественных, битв и споров, зачем его друг полез на рожон? Он, коммерчески более чем состоявшийся художник, который всегда говорил, что интересоваться политикой и тем более вникать в выпуски новостей – всё равно, что утром или вечером узнавать по пунктам список всего того, чего ты не можешь изменить. Достаточно, что я хожу на выборы и изъявляю свою волю.

Кладбищенские лавры карикатуристов покоя не давали?! О чёрт, Виски, что ты наделал…

Он прекрасно помнил, как они оказались на Републик вечером того дня, когда «Шарли Эбдо» сделали харакири. Виски тогда сказал:

– Франция получила пять выстрелов в голову, которая и так, увы, не слишком хорошо варит.

– Почему пять? Двенадцать трупов.

– Это были другие части, пожалуйста: сердце, печень… Я понимаю про художников.

Вот, собственно, и всё, они просто постояли в толпе, помёрзли, пряча носы в шарфах, и переглядывались, если мимо проходили хорошенькие личики, серьёзные и сосредоточенные. Проводили глазами долго не улетавшие в ночь запущенные кем-то фонарики. На официальный траурный марш через несколько дней они не пошли.

И сейчас эти дети как будто рассказывали ему о ком-то другом, не о его друге: бля, Виски нарисовал тот анимационный ролик! Ха-ха, да это сдохнуть как сложно – рисовать, стилизуя под кого-то, под чей-то почерк – и все прекрасно понимали, под чей! Это ж сколько ты, старик, провозился! А я, я-то, дебил, как я не въехал сразу, что, конечно, ну разумеется, ну очевидно же, что последний рисунок – твой! Кто ещё из современных мог так белилами на чёрном отрисовать одной линией и паренька голого в один рост чётко с башней, и как он полуприлёг эротично так на неё всем телом. И сам подробный город… И этот роскошный и, как оказалось, провидческий фейерверк во всё небо.

УМИРАТЬ ТОЛЬКО ОТ ЛЮБВИ. Да уж.

Он посмотрел на нелепых тинейджеров Виски: толстяка Оззо и панкующую Зитц. Вот правильно я не завёл никаких детей: ну куда их в такой мир вообще рожать, ну вот куда?

– Понятно. Во-первых, не парься: рано или поздно Виски бы и сам проболтался и его бы отследили в Сети.

– Каким образом?

– Ну похвастался бы он наверняка. А с компом… Да разные же есть пути, сам рубишь в этом лучше моего. Не знаю… Ну, например, посмотрели бы, что за адрес заходит смотреть каждый день, сколько у ролика просмотров. – Он хотел пошутить, но шутка не получилась: Оззо и сам заходил поглядеть, сколько просмотров у мультика, дважды в день.

Утром было два миллиона с хвостиком.

Они помолчали. Зитц, вытянув руки через стол, лежала щекой на левом плече, от усталости и пива глаза немного косили. Свитер весь в зацепках, каких-то ниточках и прорехах. Красотка.

– Так. И что будем делать?

– Не знаю, – сказала она. – Наверное, надо сообщить фликам. И наверное, надо ту тёлку его предупредить.

– Какую тёлку?

– Ну которая его привозила и увозила, когда мы сводили мультик.

– Там с ним на месте преступления была какая-то женщина.

– На месте преступления там с ним вообще одних преступниц было четверо.

– Нет, там дуры, которых использовали, три, а преступница одна.

– Ну неважно. А кто его привозил-увозил?

– Беке.

– Беке?!

Вит Жюль вспомнил сентябрьский день, когда он приехал на Републик с опозданием из-за огромной толпы манифестантов, шагавших от площади Бастилии… А неплохо ведь тогда сработал ролик Виски! – с запоздалым восторгом оценил он.

И с ним, да, имелась подружка, это было понятно по тому, как они говорили, двигались, подчёркнуто не прикасались друг к другу. Странная внешность. Длинная, и лицо такое – вытянутое, как у белки или куницы.

Но на немой вопрос насчёт дамы Виски скривил и рот, и нос, и глаз: ну так… сам видишь.

Но дальше Жюль припомнил эти ноги чуть ли не в тех же чёрных джинсах, что вставали на цыпочки, когда она пыталась лучше разглядеть происходившее на сцене, но сложенными под острыми углами, когда мотоциклист в закрытом шлеме подрезал их прямо на тротуаре и увёз Виски от него. А это, извиняюсь, вообще лето только начиналось! Ну или середина! Так, значит, у друга была постоянная подруга, но он её не засвечивал даже ему?!

– Ay вас есть её телефон?

– Нет, зачем?

– И вообще зачем она нужна?

– Не знаю, но думаю, что ваш отец хотел бы, чтобы она была.

Вчера она обкурилась до одури, до глюков, запивая острый дым вином, как все нетравокуры, уверенная, что её «не забирает», и сегодня, едва продрав глаза ближе к вечеру, долго без сил лежала в остывающей воде ванны, и даже поднять ресницы требовало немалых усилий.

Беке из-под едва приоткрытых век равнодушно смотрела на своё тело: впалый живот в скобках бедер, узкий слой кожи к углу лона собран на сгибе в паху в неправдоподобно тонкие морщинки, как пенка на молоке, подбритый штрихами лобок, длинные безвольные ноги, согнутые в коленях неровной огранки, привалены к борту ванной.

Она отняла от ключиц ладони и вытянула руки на воду перед собой. Кожа на подушечках пальцев рук немного сморщилась, это она уже давно тут лежит. Лак на ногтях среди белизны сантехники и кафеля горел, как двадцать капель нерастворимой запёкшейся крови.

По интимности неприкосновенного одиночества ванная комната мало отличается от гроба, а некоторые – как, например, её – и по размеру не очень. Однажды я буду лежать вот именно так, ну, гроб будет мне, надеюсь, по росту, и ноги в коленях сгибать не придётся. Как это – ничего больше не чувствовать? И как чувствуют сверхчувствительные? Как они выживают, если чувствовать это так… катастрофично? «Не страдать – это не любить». Если не любить, ты неуязвим. Нет слабых мест и местечек. Ничего не дрожит и не лопается внутри тебя. Ничего не превращается в кровавую пустоту внутри тебя. И ты сам не превращаешься…

…в пламя.

И вот – неожиданно оказаться, обнаружить себя перед фактом утраты любви. У тебя же её и не было! И понять, что была, только утратив. Или это любовь к утрате? Как понять себя? Мне же не шестнадцать. Или просто смерть меняет всё? Где ты, вытри меня, я замёрзла.