Главный финансист Третьего рейха. Признание старого лиса. 1923-1948 - Яльмар Шахт

Камеры были оборудованы туалетами. Раз в неделю нас выводили в баню. Можно было получать книги из тюремной библиотеки, но так как в ней не было почти ничего, кроме нацистской литературы, которую новые власти позабыли выбросить, то я обычно обходился без книг. После оправдания одна британская газета охарактеризовала меня как самого упрямого из всех узников Нюрнберга. Я горжусь этим.

Однажды полковник Эндрюс вошел в мою камеру, дыша алкогольным перегаром, и объявил, что в наказание я лишен на неделю ежедневных прогулок в тюремном дворе. На мой вопрос о причине наказания он ответил:

— За отказ от сотрудничества.

Я немедленно ответил:

— У меня нет никакого желания сотрудничать с вами, полковник.

В другом случае я сопротивлялся неоднократным попыткам журналистов фотографировать меня. Сначала меня незаметно сфотографировали за обедом в тот самый момент, когда я подносил ложку с супом от оловянной миски к широко открытому рту. Снимок неоднократно печатался в международной прессе, и так как все мы были без воротничков и выглядели несколько неопрятными, то впечатление снимок производил не очень лестное.

Однажды, когда журналисты возобновили свои приставания, я сказал американскому репортеру, что предпочел бы, чтобы меня не фотографировали во время еды. Он ушел, но, несмотря на мой отказ, через несколько минут вернулся и возобновил свои домогательства. Я крикнул, чтобы он замолк: если он попытается снова надоедать мне, то получит то, чего заслуживает. Через несколько минут американец предпринял третью попытку заставить меня согласиться на фотосъемку. Я схватил свою кружку, полную кофе, и выплеснул ее содержимое ему на голову.

Эффект был поразительным. Американская охрана за нашими спинами восприняла с громким хохотом атаку на «свободу печати», и фотограф был вынужден быстро ретироваться.

Когда неделей позже меня вызвали для принятия дисциплинарных мер в связи с моим поведением, то вердикт был коротким и резким:

— Вы нанесли оскорбление чести американского мундира.

— Фотограф не был в военной форме: он носил костюм, похожий на ваш мундир, полковник, но без знаков различия.

Больше мне нечего было сказать. Тем не менее я не избежал наказания. Меня лишили моих порций кофе. В последующие сразу же за этим инцидентом дни меня замучили предложениями выпить кофе. Почти каждый сотрудник тюрьмы, немец или американец, спрашивал, когда проходил мимо открытой двери моей камеры, не хочу ли я кофе.

К тому времени, как я оказался в Нюрнбергской тюрьме, чтобы предстать перед Международным военным трибуналом, общий срок моего тюремного заключения составил шестнадцать месяцев, и я побывал в более чем дюжине тюрем.

В таких условиях главной потребностью человека является душевный комфорт и ободрение. Да, здесь имелся американский священник, говоривший на немецком языке и утешавший узников, но мне хотелось встречи с немецким пастором. Дело заключалось не столько в богослужениях и проповедях, сколько в возможности облегчить душу. В просьбе предоставить немецкого пастора нам было отказано, хотя сам американский духовник горячо поддержал ее. Он чувствовал сам, что нуждается в помощи немецкого коллеги. Он был обязан читать свои проповеди, но его знание немецкого языка не было достаточным, чтобы импровизировать, и поэтому ему было достаточно трудно вести с нами пасторскую беседу.

Тем не менее в пасторе Герике трогали усердие и преданность своему делу. Это был душевный, добрый, исключительно благожелательный человек, обладавший большим чувством такта. Надеюсь, если он прочтет эти строки, то еще раз удостоверится в глубокой благодарности нас всех.

20 октября 1945 года американский майор вручил мне проект обвинительного акта. Из него я узнал, что обвинение делится на четыре пункта. Во-первых, «участие в заговоре с целью разжечь войну». Во-вторых, «участие в подготовке к упомянутой войне». В-третьих, «совершение преступлений в ходе войны» и, в-четвертых, «преступления против человечности».

Из этого обвинения я впервые узнал о чудовищных преступлениях против человечности, прежде всего против евреев, самого Гитлера и по его приказам.

Обвинение носило отнюдь не просто общий характер. Оно было тщательно конкретизировано для каждого обвиняемого, информируя его, по каким из четырех пунктов его обвиняют. Большинство обвинялось по всем четырем пунктам. В моем случае обвинения по третьему и четвертому пунктам — «военные преступления» и «преступления против человечности» — не предъявлялись. Меня обвиняли только по пунктам «заговор в целях войны» и «подготовка к войне».

На оба обвинения я мог отвечать с чистой совестью. Я знал, что имеются бесчисленные доказательства моей непричастности ни к планированию, ни к подготовке войны, но, наоборот, моего стремления предотвратить ее. С этого момента я понимал, что при условии судебного разбирательства в соответствии с правовыми нормами, а не ненависти и пристрастия заседания Нюрнбергского трибунала должны привести к моему оправданию. К счастью, так и случилось.

Среди обвиняемых было несколько человек, которых я знал как своих заклятых врагов. Но были также другие люди, которые, хотя и не отличались сильным характером, все же были внутренне настроены против гитлеровского режима и могли рассматриваться в обычной жизни как порядочные люди.

С моей точки зрения, дело Геринга представляло наибольшую трудность. Долгое время многие надеялись, что Геринг нащупает политически умеренный курс и будет ему следовать. В начале существования гитлеровского режима я тоже разделял эту надежду. Геринг не раз демонстрировал склонность двигаться в этом направлении. Его критика Гитлера до захвата тем власти представляла разительный контраст последующему явному выражению преданности фюреру. Когда он понял, что только через Гитлера сможет удовлетворить свою жажду власти и богатства, то подавил в себе чувства протеста.

В ходе Нюрнбергского трибунала Геринг проявил большую находчивость как в поведении, так и в репликах с места. В качестве свидетеля он обнаружил такую быстроту и остроту ума в ответах наряду с внешним проявлением такого величественного достоинства, что это произвело впечатление даже на обвинение.

Но даже это внешнее великолепие не могло прикрыть того, что Геринг занимался шантажом, убийствами, грабежами, воровством и совершал многие другие преступления. Лично я всегда смотрел на Геринга как на худшего среди обвиняемых по причине его происхождения из порядочной семьи и воспитания в приличных условиях. В отличие от Геринга, Штрайхер казался мне патологическим маньяком, а Кальтенбруннер — жестоким фанатиком.

С человеческой точки зрения Рудольф Гесс, видимо, являлся порядочным человеком с наилучшими намерениями. Он никогда сознательно не принимал участия и не соглашался совершать преступления. Но то, что он не всегда вел себя ответственно, в ходе трибунала нашло подтверждение. Наконец, большой вопрос состоял в том, мог ли он рассматриваться как человек, страдавший на сорок девять или пятьдесят один процент заторможенностью интеллекта. В тюрьме он выглядел совершенно апатичным и отчужденным.