Имортист - Юрий Никитин

Имортисты в зале по большей части для меня незнакомые, да ине такие уж публичные мы люди: все предпочитаем работать, создавать, творить, ане с легкодоступной болтовней как можно чаще показываться по жвачнику.

Вступительные речи прослушал, стоило только посмотреть налицо Вертинского, чтобы понять: все это ерунда, смазка лыж, а схватка впереди,уже приближается…

И все равно меня почти застало врасплох, когда Вертинский стрибуны заговорил о концепции «мягкого имортизма», о необходимости такоготечения или ветви, назовите как хотите, в могучем потоке уже всемирногоимортизма. Зал затих, слушают очень внимательно, лишь немногие выражаютнекоторое недоумение, но очень сдержанно: вскинув брови, слегка морщатся,бросают осторожные взгляды на соседей: как реагируют они?

Вертинский излагал кратко, емко, умело, все звучалонастолько убедительно, что у меня внутри все сжалось, а в гортани появился ком.А что, если… если он прав? Все мы – люди, жесткие условия выносим только приострой необходимости, а сейчас нет вроде бы катастроф, катаклизмов, когданеобходимо сцепить зубы и отказываться от сладкого, иначе можно вообще потерятьжизнь…

Все-таки я вздрогнул, Вертинский в конце речи повысил голоси заговорил уже четко, резко, умело применяя интонации властного лидера:

– Я настаиваю, настаиваю на разработке концепции варианта«мягкого имортизма»! Сам я, напоминаю, имортист. Я не стал разрабатыватьвтайне…

Седых спросил с подозрением:

– Но какие-то наработки уже есть?

Вертинский сдвинул плечами:

– Как юрист вы знаете, что я могу ответить. Но я говорю честно:да, есть. И очень даже получаются сильные тезисы. Напоминаю, не во вредимортизму, а именно в его поддержку! Мы, вооруженные исторической перспективойне только наших предков на деревьях, но и взлетом, а затем и падением разныхблестящих учений, можем заранее принять меры… Все мы знаем закон, что революциизадумывают гении, совершают авантюристы, а пользуются ими сволочи, и что послевсесокрушающей волны всенародного энтузиазма любая революция идет на спад.Авантюристы, то есть энтузиасты, то ли вымирают, то ли сами превращаются всволочей, не знаю, но очень скоро все начинают бурчать на излишнюю суровостьреволюцьенной морали, жестокость законов и неулыбчивость правителей. Вот дляэтого спада я и разрабатывал вариант мягкого имортизма, который я назвалимотернизмом…

Седых снова поинтересовался:

– Что за зверь?

– Имотернизм, – сказал Вертинский своодушевлением, – в нем что-то от «через тернии к звездам», не находите?Кстати, так или примерно так и намеревался назвать имортизм наш господинпрезидент, когда он еще не был президентом. Хотя здесь «имо» от латинских:«immortality», а тернизм от «eternity». Как видите, даже по названию онпрактически идентичен имортизму. Да и по сути все то же, только…

– Тех же щей, – перебил Седых, – да пожиже влей?

– Не совсем так, – возразил Вертинский. – Тех жещей, но со сметанкой!.. И с кусочком обжаренного сала. Хоть и вредно дляпечени, зато как вкусно… ух!.. Таким образом мы предотвратим выход основноймассы народа…

Седых раскрыл рот, но Тимошенко опередил:

– Основная масса в имортизм и не входила!

– Я имею в виду, – поправился Вертинский, –основной массы имортистов. Должен сказать сразу, я уже ознакомил с вариантоммягкого имортизма, точнее, уже имотернизма, всех… или почти всех членовправительства. И, конечно же, Высшего Совета.

Это удар, я об этом не знал, все проделали за моей спиной, япоинтересовался как можно сдержаннее:

– А почему не опубликовали? Не выложили, к примеру, вИнтернет?

Он развел руками:

– Успеется. Я все же надеюсь, что мы создадим такую партиюцивилизованным путем.

– Как?

Он снова развел руками:

– Да попросту разделимся. На правых и на левых. Такимобразом, повторяю, охватим гораздо больше населения. И в немалой степенипредотвратим будущий… неизбежный!.. отток от строгих заповедей имортизма.

Я смотрел в его глаза и видел скрытое торжество. Нет, он непредлагал остановить движение вверх, всего лишь настаивал на спокойном, таксказать, движении: медленнее, с частыми остановками для отдыха, с песнями укостра, плясками, бутылочкой водочки для сугрева… Понятно, что народ выберет. Аимортисты – тоже, увы, народ. Те парни уже десяток лет шли за Моисеем, да и топри первой же возможности…

– Мягкий вариант, – поинтересовался Седых, – он вчем?

Вертинский заговорил, а я молчал, откинувшись на спинку стула.Слабость и отчаяние навалились с такой силой, что захотелось исчезнуть из этогомира. Вообще провалиться сквозь землю, а еще лучше – превратиться в пар,рассыпаться молекулами, атомами, чтобы не обращать на себя внимание. Передглазами стало темно, в ушах зазвенело, будто потерял сознание, а затем я увиделразгорающийся свет, будто меня очень быстро несло навстречу костру.

Я опускаюсь с горы, обе руки оттягивает тяжесть, во всестороны залитая кровавым светом заката каменистая пустыня. Костры горят, хотябагровое солнце еще над краем пустыни, светит ярко, только зловеще. Я спускаюсьторопливо, сорок дней и ночей писал там, на горе, в уединении, чтобы не мешалимелочными заботами. Я писал, когда светило солнце и когда светила луна, когдадул холодный ночной ветер и хлестал злой дождь. Писал, напрягая глаза при светескрытой облаками луны и ярких звезд. Я устал, изнемог, меня шатало от голода,но вот законы составлены, я назвал их заповедями, а плиты – скрижалями, я несуих, спотыкаясь и едва не падая от усталости, снизу доносится музыка, с каждымшагом все слышнее, громче, назойливее. Массы народа в просторных одеждах, однисидят и возлежат вокруг костров, другие пляшут, среди них я с ужасом и гневомувидел полуобнаженных и даже… обнаженных женщин. Порыв ветерка донес сильныйзапах вина, тут же я рассмотрел распластанных на земле вконец упившихся, другиеже обнимали полуголых женщин, кто-то уже совокуплялся, нимало не смущаясьприсутствием пьяных собутыльников, среди совокупляющихся я с гневом усмотрел имужчин с мужчинами.

У костров ритмично бьют в ладоши, выкрикивают веселое, аполностью обнаженная женщина, озорно блестя живыми глазами, танцует бурный икрасивый танец, нечто среднее между танцем живота и свадебной пляской. Сочныегруди призывно колышутся, кожа от усилий увлажнилась, блестит, на треугольноммыске волос внизу живота собрались крупные, как жемчужины, капли. Босые ступниритмично стучат в прокаленную солнцем землю, женщина в ритм танца вертитбедрами, ягодицы вздернуты, кожа молодая и красивая, глаза блестят, она всядышит молодостью и здоровьем…

Я продолжал спускаться, вот слева внизу большой костер передстранным черным камнем, который я назвал бы жертвенником, если бы только могдопустить такое кощунство. На камне нечто крупное, оранжевое, блеск от неготаков, что заслезились глаза. Я хотел вытереть слезу, но руки не поднимаются,на сгибе каждой несу по каменной плите с драгоценными символами. Народ толпитсяперед тем черным камнем, все на коленях, бьют поклоны, блеск все сильнее, япроморгался… сердце завопило от боли, словно мне в грудь воткнули раскаленныйштырь.