Бессмертный избранный - София Андреевич

Он мечется по постели, не позволяя себя коснуться, и я уже готов ринуться на помощь, когда слышу голос Унны.

— Я здесь, я всегда здесь, — говорит она сквозь слезы, и Серпетис поворачивает голову на голос и хватает ее здоровой рукой за предплечье, сразу же замирая и успокаиваясь.

Похоже, моя помощь не нужна.

— Держи его за руку, — говорит женщина Унне, и та послушно сжимает его руку в своей. — Сейчас будет очень больно.

— Мы в кухне через две палатки, — говорю я. — Л’Афалия тоже здесь, я передал ее лекарям.

Она едва кивает мне, и я отворачиваюсь от выражения безоговорочной любви на ее лице и иду прочь, но успеваю услышать то, что говорит ей Серпетис.

— Нет, — произносит он громко и отчетливо. — Только не снова. Только не снова!

Он еще очень молод, но совсем сед, и волосы у него длинные, и глаза синие, как ночное небо, и голос тихий, как шепот. Он прижимает мою руку к своему лицу и повторяет беспрестанно одно слово, смысл которого я понимаю и в то же время понять не могу.

— Серпетис.

Я знаю его имя, но зачем он снова и снова называет его мне?

— Серпетис.

Торопливо, горячо, словно боясь, что этот раз будет для него последним.

— Серпетис.

— Я здесь, я всегда здесь, — говорю я, сжимая его пальцы, и он сжимает мои в ответ.

А потом его пальцы крепко смыкаются на моей руке, и он притягивает меня к себе. Ближе. Еще ближе. Так, чтобы я смогла заглянуть в синь его глаз и увидеть там свое собственное отражение, искаженное языками пламени горячей ненависти.

— Ты снова пришла. Ты снова чего-то от меня хочешь… Убирайся!

Серпетис отшвыривает меня прочь — в который раз — и я отлетаю в сторону, едва сдерживая вскрик. Глея смотрит на меня с другого конца палатки, и я качаю головой, ловя ее взгляд.

Все хорошо. Он вовсе не пытается меня ударить.

Просто ему снова мерещится Энефрет.

Уже темнеет, и в палатке зажгли свечи и растопили огненную яму. Палатка опустела наполовину с тех пор, как мы прибыли сюда пять дней назад, и я могу передохнуть и присесть рядом с Серпетисом, который все еще страдает от раны и лихорадки, которую подхватил, пока лежал в снегу.

Целую ночь и почти целый день.

С дырой в руке, в которой были видны кости.

Если это не магия спасла его, то что? Как может человек пролежать целые сутки на снегу, без еды и воды, пока кровь вытекает из огромной раны — и не умереть?

— Серпетис, — снова начинает он, задыхаясь от жгущего его жара. — Серпетис.

И я подхожу, опускаюсь на колени у его постели и протягиваю руку, и он хватает ее и успокаивается.

Он не зря думает об Энефрет. Я уверена, что это она спасла его нашими руками.

Вот уже пять дней я не отхожу от Серпетиса. Он то держит меня за руку, прижимая ладонь к огненно-горячей щеке, то отталкивает изо всех сил, резко и сквозь зубы выплевывая слова ненависти. Он ни разу не пришел в сознание дольше, чем на два вдоха. Глея говорит, что так и должно быть. Ему было бы слишком больно терпеть перевязки, и потому лекарки дают Серпетису снадобье, заглушающее разум.

А пока наследник Асморанты мечется на пропитанной потом постели, за стенами палатки меняется знакомый нам мир.

Как мы узнали, побережники начали наступление сразу в нескольких местах. Оборона была прорвана на восходе, ближе к границе с Алманэфретом, где позиции удерживали объединенные войска, и в центре — там, где стояла армия Шинироса. Побережники привели с собой подкрепление — и сугрисы, все до одного получившие в этой битве ранения, считают, что именно прибытие подкрепления определило начало атаки.

Инетис рассказывает нам новости. Каждое утро шембученец Рыбнадек провожает ее в палатку сугрисов и обратно, и каждый раз ее лицо кажется мне все более мрачным.

— Отступают, — говорит она. — Сражаются, но отступают.

В тот день, следующий за днем первой битвы, войска Асморанты совершили отчаянную контратаку и отбросили войска врага на тот берег Шиниру, потеряв более двух сотен бойцов. Но даже так они оказались бессильны удержать границу. Им пришлось отступить, и теперь они в нескольких мересах к северу от нас, сдерживают продвижение врага вглубь Асморанты.

Иногда мне кажется, что я слышу их крики даже отсюда.

Наш лагерь остался в тылу врага, но Глее и другим лекаркам, денно и нощно успокаивающим раненых и облегчающих страдания тем, кто испускает последний вздох, будто все равно.

— Не тронемся с места, пока раненые немного не поправятся, — говорит Инетис, возвращаясь из палатки сугрисов. — Они сегодня чихвостили старшую лекарку, но она не разрешает перевозить тяжелобольных. Предлагает оставить ее палатку здесь и самим уходить. Тракт перекрыт войсками, повозками к нам пока не пробраться. Остается ждать.

Если побережники нападут на нас, битва будет короткой. У нас только раненые, десяток разведчиков и та небольшая часть войска, что осталась в качестве личного отряда сугрисов и наследника. Два сугриса уже залатали свои раны и уехали к войскам. Оставшиеся должны отправиться в путь со дня на день, и тогда нашими защитниками станут только те раненые, которые уже могут держать в руках оружие, но еще слишком слабы, чтобы совершить переход по лесу в обход врага.

— Уннантирь! Подержи, пожалуйста! — зовет меня Глея.

Я поднимаюсь с колен и иду к раненому, которому она хочет перевязать голову. Он тоже не приходит в себя, как и Серпетис, и тоже совсем молод — не больше восемнадцати Цветений. Ударом меча ему отрубило ухо, но не потому его поят лишающими разума снадобьями и держат в палатке. Левая рука его распухла и стала багрово-черной, и Глея смотрит на эту выползшую из-под повязки красно-черную опухоль и качает головой.

— Его укусил один из зеленокожих, — говорит она мне, когда я спрашиваю, что она думает делать. Я знаю такие знаки. Земля и кровь, кровь и земля. Красное и черное переплетаются между собой, пока кровь не превращается в землю, а земля не становится похожей на кровь. — Надо отрезать руку, иначе мы его не спасем.

Я смотрю на бледное лицо юноши, впервые вышедшего против настоящего врага. Сколько раз он успел взмахнуть мечом? Для него война не успела начаться — и уже закончилась.

— Что ты делала? — спрашиваю я, поддерживая голову, пока Глея меняет повязку на том месте, где у юноши было ухо. — Дымнихмарник? Цветы олудара? У вас он растет? Если измельчить и приложить к ране, может, получится вытянуть кровь.

— Я пробовала все, что у меня было, — говорит она. — У него нет лихорадки, потому я тянула до последнего. Но заражение уже дошло до локтя. Если не схватить его здесь, оно перекинется на плечо.

Я ощупываю руку юноши, осторожно касаясь красно-черной кожи, и он морщится во сне. Рука холодная, словно ее только что вытащили из ледяной воды. Она должна быть горячей, но она холодная, и это меня пугает.