План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941-1945 - Алан Кларк

Насилия, грабежи, бессмысленное уничтожение мутной пеной катились с волной наступления русских. Для советских солдат убийство не было самоцелью; сама бездумность, с которой они относились к человеческой жизни, превращала убийство или пощаду в пустяк. У немцев было другое – кровожадность превращалась во все разъедающий порок, который, уничтожив так много покоренных людей, теперь начал быстро разъедать саму «расу господ». Солдаты фольксштурма, спешившие к Одеру, теперь видели, как под искореженными балками взорванных мостов болтались тела их бывших боевых товарищей, которых, как «изменников», вешали специальные военные суды, рыскавшие в районе боевых действий, вынося приговоры и тут же приводя их в исполнение. В Данциге на Гинденбург-аллее каждое дерево было превращено в виселицу, и повешенные солдаты покачивались с плакатами на груди: «Я вишу здесь, потому что самовольно бросил свой пост».

Многие из «дезертиров» были школьниками, забранными в зенитные войска. Они на несколько часов отлучились из части, чтобы с гордостью показаться перед родителями в новой форме. Но никто не прислушивался к их оправданиям в этой атмосфере, где, согласно древнегерманской традиции, истреблять родственников тех, кто сдался врагу, не будучи раненным, было актом расового долга.

В Цоссене, отмечал Гудериан, семьи дезертиров не были единственными группами немецкого населения, подлежавшими казни той страшной весной 1945 года. Дельцы черного рынка, распространители слухов, те, кто скрывал запасы продовольствия, приезжие с неудовлетворительными документами, даже люди, сменившие местожительство без разрешения гауляйтера, – все дрожали за собственную жизнь.

Тупая жестокость и хаотическое исполнение нового кодекса законов не могли скрыть первые подземные толчки грядущей отплаты со стороны иностранных рабов. По мере приближения русских концлагеря на Востоке открывали, но в водовороте бюрократического развала судьба заключенных бывала разной. Часто их выпускали на волю, и они куда-то брели под морозным ветром и охраной из нескольких тюремщиков, которые вскоре теряли терпение – а при подходе Красной армии и самообладание – и попросту разделывались со своими подопечными в каком-нибудь укромном овраге или лесочке, прежде чем скрыться самим. Получив приказы на полное уничтожение лагерей со всеми сооружениями, чтобы стереть все следы творившихся там дьявольских зверств, эсэсовцы обычно были уже слишком в большой панике, чтобы сделать предписанное по всем правилам. Хотя гигантские крематории, выстроенные в Аушвице в 1943 году, были полностью уничтожены бризантными взрывчатыми веществами, а в архиве главного управления СС и фирмы, построившей их, были уничтожены даже чертежи всех сооружений.

Рабам из других категорий, не так истощенным болезнями и голодом, часто удавалось одолеть охрану и вырваться на свободу, где они неделями блуждали между изменчивыми границами ничейной земли, между двумя армиями, опустошая брошенные дома и изливая мщение на первого попавшегося жителя. Когда надстройка цивилизации рухнула и рассыпалась, война приобрела чуть ли не средневековую окраску. Один немец вспоминал:

«…Группа иностранных батраков верхом на лошадях вломилась в покинутый замок Гогенцоллернов, который охранялся как музей, и начала грабить все подряд. Все они были пьяными. Украсившись парчовыми тканями, они взяли копья и кольчуги и потащили крытую повозку, нагруженную драгоценными картинами и предметами искусства…»

В конце февраля началась распутица, и на Одере тронулся лед. В течение нескольких дней весь протяженный и ненадежный фронт группы армий «Висла», как она оптимистически именовалась, наслаждался безопасностью, которую давала ей быстро текущая река, а дальше к северу потрепанные остатки 3-й танковой армии и ее обслуживавшие части почувствовали ослабление давления, потому что грязь начала задерживать советские танки и линии снабжения.

Весна заметно повлияла на «национального вождя». Гиммлер уже несколько месяцев страдал (или считал, что страдает) от ухудшения самочувствия и периодически посещал клинику доктора Карла Гебгардта в Хоэнлихене. Его душевное состояние определялось муками «совести» и желанием «выполнить свой долг». Этим эвфемизмом он обычно прикрывал свое желание принять меры для обеспечения собственного выживания на верхушке власти, не подвергаясь риску открытого разрыва с фюрером. Его душа сейчас находилась в состоянии непрерывного воспаления из-за постоянных понуканий Шелленберга, который теперь, не скрываясь, давил на него, убеждая захватить власть и начать переговоры с Западом. Шелленберг также считал – и не похоже, чтобы он смог скрывать это убеждение от своего шефа, если бы и хотел, – что у Гиммлера развился рак кишечника, от чего мрачность Гиммлера не уменьшалась. Единственным известным медицинским достижением доктора Гебгардта были крайне антигиппократовские подвиги, связанные с намеренным заражением польских девушек в Равенсбрюке газовой гангреной. Конечно, он был совершенно неподходящим целителем для столь мнительного пациента. Он держал «национального вождя» на курсах стрихнина и «тонизирующих» гормонов с добавлением вечного спасительного средства медиков для лечения истерического желудка – беладонала. В поисках духовной пищи Гиммлер попеременно обращался то к мистическим (и мистифицирующим) пророчествам доктора Вульфа – «знатока ядов, санскрита (древний язык индусов) и других интересных предметов» (откопанного где-то Шелленбергом и составившего многообещающий гороскоп, в котором фигурировало близкое вознесение Гиммлера на верхушку высшей власти), то к менее утешительным материям – армейским донесениям, накапливавшимся у его кровати и аккуратно доставлявшимся ему мотоциклистами связи СС каждые 12 часов.

Время от времени, до отказа накачанный медикаментами доктора Гебгардта, он делал вид, что возвращается в свою штаб-квартиру, чтобы руководить боями. Его личный распорядок дня был более чем щадящим. По утрам он поднимался в 8:30, днем после обеда спал еще 3 часа и уходил в свои покои в 9 вечера, – все совсем не так, как в рейхсканцелярии. Но, когда на Одере растаял лед, Гиммлер отказался даже от этой позы и уединился в своем любимом убежище в Хоэнлихене. Потепление сильно на него подействовало, сказал он Шелленбергу. Это было чудом. Вторым чудом (первое – нужно ли говорить? – чудесное спасение фюрера в Растенбурге), снизошедшим лично на него в этом году. И оно убедило его в существовании Всемогущего. «Бог есть, – сказал Гиммлер Шелленбергу, – и мы Его инструменты».

Принеся духовное обновление командующему, весна на Одере пришла как раз вовремя для группы армий «Висла». Ибо 9-я армия, которая удерживала центр и большую часть протяженности реки, представляла собой беспорядочную мешанину из фольксштурма и СС, причем многие из последних были непонятными, таинственными частями, вроде 5-го горного корпуса СС Крюгера, состоявшего из албанцев и словен, или силами безопасности с малым боевым опытом. И это скопище было выставлено против регулярных войск противника. В его рядах находились и закаленные мерзавцы с Восточного фронта – Бах-Зелевски, Дирлевангер и «полицейский генерал» Рейнефарт, которых будут помнить за их роль в подавлении Варшавского восстания.

Гудериан отмечал у себя в дневнике, что «моральный дух СС начинает давать трещины, хотя танковые части продолжали храбро сражаться, целые части СС, пользуясь их прикрытием, начинают отступать в нарушение приказа», и что теперь его все более беспокоят перспективы армейской группы рейхсфюрера, поскольку русские накопили достаточно сил, чтобы провести планомерную операцию против позиции на Одере. 18 марта он приехал в штаб-квартиру Гиммлера в Пренцлау, где застал обстановку «в совершенно хаотическом состоянии», и узнал, что Гиммлер уехал в Хоэнлихен, «внезапно заболев гриппом». Гудериан вернулся в свою машину и поехал в клинику Гебгардта, где нашел «национального вождя» сидевшим в постели, но, «очевидно, в полном здравии».