Избранное - Леонид Караханович Гурунц

взрослых одобрительные улыбки, затем неожиданно попросил, указывая на теодолит:

— Можно посмотреть?

— Пожалуйста, смотрите, — с готовностью отозвались землемеры.

За Васаком мигом выстроилась очередь.

Привстав на цыпочки, Васак приник к щелочке теодолита.

По мере того как он всматривался в глазок трубы, щеки у него раздувались.

— Ух! Ух!.. — вскрикивал он.

Мы обступили волшебный инструмент.

— Что там видно?

— Видно, как у дашнаков пятки сверкают.

— А короткоштанников там нет? — спросили из толпы.

— Англичан? А как же! С американами вместе.

— Улепетывают?

— Еще как!

Веселый смех покрыл голоса.

Мы с нетерпением ожидали своей очереди.

Насмотревшись на работу землемеров, мы отошли на ближний пригорок.

— Знаете, ребята, — сказал Сурик, — если у нас откроют школу, я буду учиться на землемера — хочу оделять бедняков землями богачей.

— Так и станут бедняки ждать тебя, пискуна, пока ты доучишься до землемера! — усмехнулся Варужан.

В последнее время он Сурику спуску не давал, по каждому поводу называл его пискуном. Вообще Варужан переменился. Он теперь не такой тихоня, как прежде. Да и щеки наел так, будто не было ни голодной зимы, ни бегства в горы от турок.

— Ну, не землемером, так комбедом, — поправился Сурик, — от комбеда тоже богачам попадает.

— А может, председателем сельсовета? Ты уж лучше сразу, чего там! — снова усмехнулся Варужан.

Три дня шел обмер земли. Три дня землемеры делили бекские земли между крестьянами, нарезали всем поровну, по количеству душ в семье, никого не обидели.

Работа закончена. Взрослые ушли «вспрыскивать» землю.

Оставшись на полях, мы без помех осматривали межевые знаки.

Пройдут годы, станем стариками и будем хвастать перед своими внучатами, что были свидетелями такого замечательного времени.

II

Из щелей в потолке падает дневной свет. Полоски его, прорезая гончарную, окрашивают все внутри в причудливые, радужные тона. Скрипит колесо. Голова деда, склоненная над станком, вспыхивает белым пламенем.

— Быстротечна наша жизнь, юноша, — гудит в пустых посудинах голос деда, — но жизнь каждого исчисляется не прожитыми днями, а содеянными добрыми делами. Иной проживет сто лет, умрет — и следа не видно. Другой и трети не протянет, а глядишь — все помнят его. Блаженной памяти твой родитель недолго гостил за столом жизни, но бог свидетель, какое он оставил имя!

Горе говорливо, и дед, казалось, искал в словах утешения.

— Птица по соломинке строит гнездо, навозный жук на километры тащит свой шар, заботиться же о другом дано только человеку.

Он остановился только на минуту, чтобы снять готовый кувшин.

— Эй, эфенди, — через минуту снова гремит голос деда, — ты испортил глаза, сидя над книгами. Скажи на милость, как назвать человека, пожертвовавшего собой ради счастья других?

— Большевиком, — ответил я. — Мой отец — ученик Ленина.

— Аферим! — сказал дед. — Недаром говорится: кто под добрым станет деревом, доброй осенится тенью. Твой родитель простой был человек, но избрал учителя верного.

Полоска света, прорезавшая гончарную, осветила лицо деда. Оно было печально и сосредоточенно.

— Эй, эфенди, ты теперь не маленький, от тебя не следует скрывать. Знаешь, как погиб твой отец?

Я молча киваю, кое-что и до моих ушей дошло.

— Николай пожалел нас, он не сказал всего о смерти Мурада, — продолжал он. — Но я догадываюсь, что значат его слова: остался в засаде прикрывать друзей…

Дед повернул ко мне скорбное лицо:

— Мой эфенди! Ты читал мне про коммунаров. Разве он хуже коммунаров?

*

А весна шла. Обочины дороги, расщелины скал, куда ни кинешь взор, запестрели брызгами разнообразных цветов.

В насыщенном ароматами воздухе слышу отзвуки веселого грохота. То ожила тропинка гончаров. Я различаю в ней каждый звук. Вот короткой трелью залилась певчая птица: это дядя Савад пробует новую свистульку. Вот, как набат, раздается гром молота о наковальню… Я шагаю, как и встарь, по тропинке гончаров, и мне от этих громов и трелей, как некогда от «болтушек» Марал, на душе так легко!

Двери мастерской дяди Сако широко распахнуты. На пороге стоит Айказ, деловито трепля конский волос. Тот Айказ, который ударом рашпиля разукрасил Самсона. Многие ли из нас, его сверстников, могут похвалиться такими делами? Что и говорить, Айказ во всем первый среди нас. Он и с партизанами был, и из винтовки стрелял.

Как только Айказ возвращается из мастерской — мы к нему. Что сказки Апета или даже деда о стародавних временах, когда дела партизан куда чудесней!

Сурик не сводит глаз с Айказа. Я не ошибусь, если скажу: из всей нашей братии Сурик больше всех хотел отличиться. Трус трусом, он бредил подвигами.

Но, мечтая о собственном героизме, он не унывал, когда героем оказывался другой. Благородная зависть не мешала ему радоваться чужому успеху.

Некрасивая, веснушчатая Арфик, слушая Айказа, стала от волнения такой привлекательной, словно ее подменили. Куда-то исчезли даже веснушки, обильно рассыпанные по лицу.

Я ловлю на себе взгляд Айказа. Ручаюсь, он сейчас вспомнил о той минуте, когда заколачивал последний гвоздь в подкову Урика.

Теперь, когда конный завод знаменитых карабахских скакунов снова вырос, я с волнением вспоминаю об Урике, спасенном моими друзьями, первыми нгерскими комсомольцами. Не будь этого подвига, может быть, и завода не было бы. Не надо забывать, что Урик чуть ли не единственный конь карабахской крови, отбитый у чужеземцев-врагов.

*

В Нгере что ни день — новость. У каждого завелся свой участок земли и тутовый сад. Наделили нас и виноградниками. Должен оговориться. Тут — куда ни шло, его пробовали и раньше. Тутовые сады, как известно, не охранялись. А виноград? Кто из нас мог дерзнуть полакомиться виноградом, не рискуя получить подзатыльник? Да мы просто богачи теперь!

Вы скажете: а как тропинка гончаров? Не станет же человек делать разные свистульки, как дядя Савад, или даже горшки, если такое творится вокруг?

Не знаю, как другие, а вот наш Айказ вовсе перестал ходить в мастерскую отца. Сделал пару-другую сит — и на том прощай. Ведь кому-кому, а Айказу есть к чему приложить руки в своем новом хозяйстве.

Видели сад, что лежит неподалеку от села, окруженный живой изгородью из цепкой ежевики, — тот сад, куда однажды рискнул проникнуть Аво и так жестоко поплатился за это?

В нем хозяйничает наш Айказ. Вообще Айказа ничем не обделили. Делят землю — ему получше. Сады — тоже он на первом месте. Все из-за дяди Сако.

И нам сельсовет выделил лучшие участки. И тоже, наверно, за отца. Но кого из бедняков обидели в Нгере? Отец Сурика жив, он даже не был партизаном, а посмотрите, какой дали ему виноградник!

Вокруг нас зеленела трава, цвели сады, с груш и яблонь сыпалась белая метель.

Дед сказал:

— Сколько ни тяни