Петр Иванович - Альберт Бехтольд

– И что, в вашей семье, все женщины таковы?

– Все! Мы ведь не русские!

– Вы полагаете, что русская женщина на такое не способна?

– Еще как способна, – горячо возразила Наталия Сергеевна. – Русские не только способны на самоотверженность, но и проявляют ее!

Карл Карлович невольно рассмеялся:

– Вот, теперь вы сами слышали. Моя жена – страстная патриотка. Это единственный пункт, по которому у нас возникают трения и в котором…

– …добродушная и терпеливая Наташа никогда не уступит! – снова вмешалась хозяйка, на сей раз еще тверже. – Моя родина – Россия, я чувствую ее всей кожей, с нею и скорблю, и праздную. Это не пустая мечта, не фата-моргана, как у Карла Карловича. Тебя бы на два-три годика отправить к твоим хваленым немцам – сразу отрезвился бы! А так он видит в них только хорошее и красивое. Дескать, они единственные прямоходящие на этой земле. Всем остальным, особенно русским, остается ползать на четвереньках!.. Ах, Карлуша, надеюсь, что нам не доведется дожить до того дня, когда твои любимые германцы приблизятся к нам на опасное расстояние!

Даже после такой проповеди в защиту русских Карл Карлович не обескуражен:

– Ну так как, – принимаете почетное предложение – стать шафером на свадьбе?

Ребману эта роль не совсем по душе: он с удовольствием занял бы место в зрительной зале, а тут приходится выходить на авансцену. Поэтому он ответил:

– Я не могу на это решиться, ведь я совсем не знаю местных обычаев и стану давать один промах за другим. Поп наверняка не одобрит такого кандидата. Позвольте мне еще поразмыслить над вашим предложением.

Жизнь продолжается. Все едят и пьют. Ходят в театры и концерты, которые все еще дают повсюду. Даже играют свадьбы. Ляля выходит замуж посреди всей этой кутерьмы. И свадьбу играют с таким размахом, как будто нет ни голода, ни революции.

Ребман в конце концов уступил просьбам родных и согласился быть шафером, но предупредил, что если что-то пойдет не так, пусть его не винят.

Празднество, за исключением таинства венчания, ничем не отличалось от свадеб во всем мире: ничего, кроме застолья, еды и питья. Целые сутки только и делали, что наново сервировали столы. Семье из десяти человек этой снеди хватило бы на год.

Собственно говоря, из-за этого Ребман и пришел на свадьбу. Литургия, которая отправлялась в доме невесты, то есть по русскому православному обычаю, его вовсе не занимала, из всей «литии» он не разобрал ни слова, ведь служба отправлялась на церковно-славянском. Но тяжесть «золотой» короны-венца, которую ему битый час пришлось продержать над головой невесты в качестве символа победы над страстями, он прочувствовал весьма явственно. Тем более заслуженным показался ему последовавший за этим длительный отдых.

Когда они уже и выпили, и закусили довольно, с противоположного конца стола послышался громкий голос:

– Горько!

На это все собрание ответило дружным хором:

– Гооооо-рь-коооо!

Это означает, что молодые должны встать и поцеловаться на глазах у гостей.

Жених, молодой инвалид в кресле, смотрит вверх, а невеста склоняется над ним для поцелуя…

– Кто он, собственно, такой, есть ли у него профессия? – шепотом спросил Ребман у Карла Карловича, сидевшего с ним рядом.

– Конечно, есть, какой же немец не имеет профессии! Он – механик. Ремонтирует швейные машинки и часы во всей округе. В задней части дома оборудовали мастерскую. Он сумеет прокормить семью, будьте покойны.

Ребман смотрит на молодого: тот был бы очень красивым мужчиной, если бы не увечье. Хотя он и теперь совсем не плох, но иногда тень грусти все же мелькает на его лице, омрачая даже этот счастливый день.

Молодая, Ляля, которую Ребман впервые увидел только нынче утром, вовсе не такая пышка, как описывала Наталья Сергеевна: она просто дородная статная девица и производит очень приятное впечатление. Лучшей жениху было бы и не сыскать, даже если бы он не был калекой.

Около трех часов пополудни, когда завершилось очередное действие кулинарного представления – на этот раз это был куриный суп с лапшой – Ребман встал из-за стола:

– Мне необходимо выйти на свежий воздух, иначе я долго не выдержу!

Но Карл Карлович удержал его за рукав:

– Нет-нет, нельзя уходить из-за стола! Праздник ведь только начался. Что же вы скажете в три часа ночи?

– Тогда я уже ничего не смогу сказать, буду только громко храпеть. К таким долгим возлияниям и застольям я ведь вовсе непривычен.

Тогда Карл Карлович его отпустил:

– Ну что ж, идите. Но ненадолго. А то еще домой убежите, с вас станется! До завтрашнего вечера мы никого не отпустим!

Ребман надел пальто и шляпу и вышел. Неподалеку жил его знакомый, знаменитый скрипач, профессор, – их познакомил Михаил Ильич. Ребман уже несколько раз заходил к нему в гости. И теперь опять решил заглянуть: нельзя ли, мол, немного посидеть и отдохнуть – очень уж он утомился.

Профессор, в домашней куртке и тапочках, сам отворил ему дверь:

– А, Петр Иваныч, заходите! У вас такой вид, словно вы возвратились из «Яра»!

– Не совсем, я к вам прямо из-за свадебного стола, – ответил Ребман.

– Вчерашнего?

– Нет, сегодняшнего.

– И уже сбежали?

– Пришлось, иначе я бы не выдержал. У вас найдется часок времени?

– Да, я как раз закончил. Проходите!

Он проводил гостя в музыкальную комнату, в которой стоял рояль «Бехштейн». Ученик профессора как раз собирался уходить. Профессор напутствовал на дорогу его, говоря, что никогда нельзя терять мужества, что и с ним самим тоже случались неудачи. Как-то раз ему пришлось в Петербурге играть экзамен перед самим Ауэром, – так он даже девятилетним мальчиком играл лучше, чем в то утро.

Ребман спросил, можно ли ему «подержать ее в руках», указав на скрипку, которая лежала на рояле.

– Конечно-конечно, вы ведь знаток. Любопытно узнать, что вы о ней скажете.

Профессорскую скрипку Ребман видел впервые. Если бы его спросили прежде, он бы только покачал головой, сказав, что она, наверняка, не представляет большой ценности. Но теперь Ребман берет инструмент осторожно, как новорожденного младенца, рассматривает его со всех сторон – он действительно кое-чему научился с тех пор, как вращается в кругу московских любителей музыки, и изучил труд Анатоля Леме «О старых и новых скрипках». Он вертит инструмент в руках. Разглядывает вблизи и на расстоянии вытянутой руки. Это, действительно, прекрасный экземпляр, даже он, не будучи знатоком, должен признать, что у него в руках первоклассное произведение скрипичного мастера: лак золотисто-коричневый, зеркально-прозрачный, возраст дерева легко угадывается, как будто просматривается сквозь годовые слои. И сам инструмент – большая модель, созданная мастером в пору его творческого расцвета: красота во всем, в мельчайших деталях, эфы и завиток – просто с ума сойти. Ребман стал перебирать струны, словно хотел посмотреть, хорошо ли они настроены, и только головой покачал: гудят, точно орган! Но внутрь он не заглядывает – так делают только те, для кого этикетка – как правило, фальшивая – важнее, чем качество самого инструмента.