Петр Иванович - Альберт Бехтольд

На ужин доедали холодные остатки обеда, даже не подогрев их. Лена подкреплялась напитком из какао под названием «Овомалтин», привезенным отцом из Швейцарии.

Ребман хотел сразу отправиться домой, так как знал, что съест у этих добрых людей то, чего им будет завтра недоставать. Но Нина Федоровна не позволила ему уйти:

– Вы наш большой должник, потому что так долго здесь не показывались, теперь пришло время хотя бы частично расплатиться, – заявила она.

И пришлось остаться на ужин.

Около девяти вечера, когда они уже пили чай, появился и господин пастор. Он только теперь завершил свой воскресный обход «малого стада», если воспользоваться семинарской терминологией, и привел с собой еще одного гостя, маленького застенчивого человечка, сидевшего за столом с таким видом, словно он нес покаяние за то, что появился на свет.

– Это мой коллега, он беженец из Либавы, – представил незнакомца Павел Иванович, прежде чем предложил гостю сесть. Тот принес свои извинения госпоже пасторше за столь поздний визит.

– Тут нечего извиняться, мы все еще живем в России и по воскресениям у нас всегда гости, только вот сегодня случайно никого нет, – приветливо ответила Нина Федоровна. Затем она распорядилась, чтобы прислуга принесла еще один прибор. «Меня она все еще считает членом семьи, – подумал Ребман, – и я обязан ей как второй матери!»

И тут приезжий, словно прочитав его мысли, спросил Ребмана, не старший ли он сын хозяев?

– В каком-то смысле, – улыбнулась пасторша, – хотя у него до меня уже была мать, и наверняка лучше во всех отношениях.

– Это неправда, Нина Федоровна, – возразил ей Ребман, – вы были мне настоящей матерью, это я могу сказать с полной уверенностью, нисколько не причиняя обиды своей родной матушке.

– Он швейцарец. Бывший! – добавил Павел Иванович.

– Почему бывший? Он что, принял русское подданство?

– Нет, но с тех пор, как оказался здесь в Москве, не находит больше ничего хорошего на своей старой родине, для него теперь существует одна только матушка-Россия. Но погодите, у вас еще откроются глаза! Теперь мы переживаем затишье перед страшной бурей, большая заваруха может начаться в любой момент, и тогда я хотел бы, чтобы, по крайней мере, моя семья оказалась за границей!

Он снова сел на своего конька – заговорил о политике.

– Разве вы не знаете, что происходит на самом деле? – обратился он к Ребману. – У вас что, ни глаз нет, ни ушей? Разве вы не слышали, что Ленин со своим штабом уже в Петербурге – он все еще говорит «Петербург», хотя столица вот уже год как называется «Петроград», и тот, кто по забывчивости назовет город по-старому, рискует получить на орехи. – Он уже прибыл в Петербург, вы этого разве не слыхали?!

Ребман снисходительно улыбается:

– Павлу Ивановичу снова мерещатся привидения. Но даже если бы все было так, как он говорит, и наступила бы «великая чистка», что мне до нее? Меня не занимают политические вопросы; те, кому это доставляет удовольствие, пусть хоть сожрут друг друга со всеми потрохами, рогами и копытами, это их дележка.

Но пасторские лошади уже понесли, и теперь их и тридцать молодцов не остановят. Своим громким голосом – громким то ли потому, что он плохо слышит, то ли потому, что привык вещать с амвона, – он уже кричит через весь стол:

– Вы просто инфантильны! Вы сможете когда-нибудь в будущем сказать о себе, что пережили одну из величайших исторических эпох в качестве слепого пассажира, проехали мимо, только и всего. Неужели вы думаете, что то, что теперь происходит, касается одной России? Это касается всех, эти волны сметут все привычное для нас общественное устройство! Возможно, не за один заход. Но ведь и во время шторма приходит не одна волна – они идут вал за валом. И кто тогда поднимет руку и скажет: «Стой! Это наша граница, сюда нельзя!» Девятый вал сметет на своем пути все, не спрашивая ни у кого разрешения!

Нина Федоровна смотрит полным отчаяния взглядом куда-то сквозь гостя. По известным причинам она до смерти боится, когда муж начинает ораторствовать на политические темы. И когда на вопрос о том, налить ли еще чаю, она получает отрицательный ответ, пасторша встает из-за стола. Это служит сигналом и для остальных.

– А теперь вас всех ждет небольшой сюрприз, – говорит Павел Иванович. – Мой коллега – еще и музыкант, за роялем он чувствует себя даже увереннее, чем за кафедрой.

– Это правда, – улыбается тот в ответ, – за кафедрой меня и не видно, не то что слышно.

И он продолжает, как будто обращаясь к самому себе:

– Рядом с таким пророком, как Павел Иванович, я просто букашка.

Все рассаживаются, каждый занимает привычный уголок, а маленький человечек садится за рояль. Он и впрямь совершенно не виден за пюпитром.

– Сейчас он нам задаст музыки! – тихонько заметил Ребман сидевшей около него Лене.

Она смеется и согласно кивает в ответ.

У всех остальных тоже принужденные улыбки на лицах. Такие бывают у людей в тех случаях, когда приходится ждать чего-то, что заранее обречено на провал.

– Вы любите Шопена? – послышался из-за рояля тихий голос.

– Можно и что-нибудь попроще! – быстро нашлась Нина Федоровна.

А Ребман, словно спеша предотвратить несчастье, добавил из своего угла:

– Мы охотно послушаем все, что угодно, только не этого скучного Баха!

Пастор из Либавы снова улыбается:

– Вы правы, что не хотите слушать его в моем исполнении, это прозвучало бы действительно скучно.

Затем он встал, опустил сидение как можно ниже. Потер руки, словно они у него замерзли…

А через несколько мгновений все уже забыли о том, что они сидели в салоне пасторского дома в Трехсвятительском переулке, и о том, что за роялем Николая Рубинштейна сидел человечек, столь незаметный за столом. У них было такое чувство, что на опущенном до предела сидении, почти невидимый за нотным пультом, сидел не кто иной, как сам Фредерик Шопен.

До сих пор Ребман был не очень высокого мнения о его музыке, она была для него слишком мягкой, болезненной, слишком «славянской». Но тут и с ним вдруг произошло то же чудо, которое завораживает миллионы и миллионы людей и которое можно выразить лишь одним словом: Шопен! И вновь он убеждается в том, что никогда нельзя судить о человеке по его внешности, можно легко попасть впросак. Так уже было при знакомстве с его другом Арнольдом, когда тот спросил разрешения попробовать поиграть на органе. Ребман и тогда ухмыльнулся про себя: дескать, сейчас начнется кошачий концерт…

– Почему вы не стали музыкантом? – спросила «человечка» Нина Федоровна, когда он все так же задумчиво поднялся со стульчика. Тот только махнул рукой:

– Если бы дети выбирали себе родителей, из меня, наверное, мог бы получиться музыкант. Я – одна из жертв тех законных отцов, которые с большим удовольствием видят своих детей возносящимися в небо, чем идущими под венец. «Ты продолжишь династию, будешь как я, как твой дед и прадед! А если это тебе не подходит, можешь убираться из дому!» Если бы мне только хватило решимости… Впрочем, не стоит об этом говорить… И вот теперь я ничто – и как пастор, и, еще в большей степени, как музыкант. Так, немного побарабанить по клавишам – Шопен бы в гробу перевернулся, если бы это услышал. Нет-нет, это не ложная скромность, я могу так утверждать, потому что знаю, что не способен. Но люди почему-то думают иначе…