Наставления бродячего философа. Полное собрание текстов - Григорий Сковорода

Оно возъярило премилосердную утробу Тита, загладило Иерусалим, разорило Царьград, обезобразило братнею кровью парижские улицы, сына на отца вооружило.[182] И не напрасно Плутарх хуже безбожия ставит суеверие. Для меня-де лучше, когда люди скажут, что Плутарха на свете не было, нежели что он был нагл, непостоянен, немилосердный и проч. Да и впрямь суевер скорбит, если кто на полдень, а не на восток с ним молится. Иной сердит, что погружают, другой бесится, что обливают крещаемого. Иной клянет квас, другой – опресноки… Но кто сочтет всю суеверных голов паутину? Будто Бог – варвар, чтоб за мелочь враждовать.

Во всех же сих вздорах бегут к покровительнице своей Библии, а она со строптивыми развращается.

Библия есть ложь, и буйство Божие не в том, чтоб лжи нас научала, но только во лжи напечатлела следы и пути, ползущий ум возводящие к превысшей истине, как значит вопрос сей: «Когда же введешь меня в пределы их?», «Знаешь ли пути их?» (Иов, 38).

Вся же тварь есть ложь непостоянна и обманчива, и вся тварь есть поле следов Божиих. Во всех сих лживых терминах, или пределах, таится и является, лежит и восстает пресветлая истина, и о ней-то слово: «Истина от земли воссияла», «Золото земли оной доброе».

И всем сим следам, и писаным и высказанным в ней, будет совершение от Господа, сиречь конец и бытие несуществующим тварям приложит истина Господня. Вот что значит: «От Бога все возможно», сиречь по тварям оно пустое и недостаточное, а по Богу действительное и точное.

Кто? Разве кто угорел или в горячке, тот скажет: «Железо плавает… От Бога-де все возможно…» И какой сей есть род странный богословия, если в нем речь о железе, не о Боге? Сие значит: начать за здравие, а кончить за упокой, по пословице.

Впрочем же, будет, когда наконец сверх поля тленного твари (железо ли она, или золото, или алмаз) покажется обвитая железом по ребрам своим пресильная истина, во время óно благоразумный не умолкнет и скажет: «Всплывет железо» (Книга Царств).

Как солнечный блеск по верху вод, а воды сверх голубого озера и как пестрые цветы, высыпанные по шелковому полю в хитротканных узорах, так по лицу в Библии сплетенного множества тварей бесчисленных, как манна и снег, в свое время являет прекрасное свое вечности око истина. И о сих-то ткателях и книгосплетцах, каков был Веселеил и прочие, гремит вопрос Божий к Иову: «Кто дал женам ткания мудрость или испещрения хитрость?» (гл. 38).

Здесь авторы нарицаются женами, соткавшими библейные свитки разных полотен. В Илии тоже нам нужды нет. Но сия тень нечтось ведет лучше себя. Да там и написано так: «Разумеешь ли, как Илия поднялся?..»

Будто за ухо схватив, догадываться велит, что в сих враках, как в шелухе, закрылось семя истины. А сие и мальчик разумеет: «Взят был Илия вихрем…» Что ж есть сие? Ответ: се есть слово Божие – не человеческое и не о человеке. Илия есть тень того: «Ходящий на крыле ветряном». А колесница и конница чья? Израилева? Никак! Колесница Божия, а конница его ж. Иаков же, так как и Илия, есть слабая тень того: «Поднял вас, как на крыльях орлих, и привел вас к себе».

Сей на всех их, как на апостолах и на своих ангелах, ездит, и не Симеон его, но вечный Симеона и всех их, как ветошь свою, носит.

Являясь, истина по лицу фигур своих, будто ездит по ним. А они, возвышаясь в тонкий божества разум, будто берутся из земли и, достигнув к своему началу с Иорданом, потом отпадают, как после плодов листья, в прежнее тлени своей место с Давидом: «Ослабь меня, да почию прежде даже…»

И сие-то есть: «Преобразит тело смирения нашего». Истина, возвышая Илию, преобразует и всех их. В сию гавань желает душа Давидова, и в сем безопасном месте намерен, как олень, отложить рога свои. «Кто даст мне крылья?..»

Достиг же к точке, опять в ничтожность свою возвращается. «Прежде даже не отойду и к тому не буду».

Презирающий сокровенную во лжи библейной истину подался к стороне безбожников, а гоняющий ветры и насыщающийся ложью есть суевер, ползущий и грязь со змием едящий. Тот нагл и недогадлив, а сей глуп и гнусен. Благороднее есть презреть, нежели около опреснока жевать тряпицу. Если кто отворил начальную дверь сию: «Вначале сотворил Бог небо и землю».

Легко может входить и в прочие сих книг обители. Кажется, дверь сия открыта для каждого, но сию мысль опровергает слово Петра: «Таится бо сие от них, как небеса были исперва», сиречь что значит: «Вначале сотворил Бог небо и землю». Каждая почти здесь сентенция не вкусна, поколь не приложит своей к ней силы рука, у Даниила по верху стены, а у евангелиста по земле пишущая. И всякая мысль подло, как змий по земле, ползет. Но есть в ней око голубицы, взирающей выше потопных вод на прекрасную ипостась истины. Словом, вся сия дрянь дышит Богом и вечностью, и дух Божий носится над всею сею лужею и ложью. Я в сей книжечке представляю опыты, каким образом входить можно в точный сих книг разум. Писал я ее, забавляя праздность и прогоняя скуку, а вашему высокородию подношу не столько для любопытства, сколько ради засвидетельствования благодарного моего сердца за многие милости ваши наподобие частых древесных ветвей, прохладною тенью праздность мою успокаивающие, так что и мне можно сказать с Мароновым пастухом: «Deus nobis haec otia faecit»[183].

Высокомилостивый государь,

вашего высокородия всепокорнейший

и многоодолженный слуга,

студент Григорий Сковорода

Главизна сей книги

Пустынник обитал в глубоком уединении. Он каждый день при восхождении солнца всходил в пространный сад. В саду жила прекрасная и чересчур смирная птица. Он любопытно взирал на чудные свойства оной птицы, веселился, ловил и тем нечувствительно проводил время. Птица, нарочно близко садясь, куражила ловлю его и казалась тысячу раз быть в руках, но не мог ее никогда поймать. «Не тужи о сем, друг мой, – сказала птица, – что поймать не можешь. Ты станешь век меня ловить на то, чтоб никогда не уловить, а только забавляться». Когда-то приходит к нему друг его. По приветствии завелась дружеская беседа. «Скажи мне, – спрашивает гость, – чем ты в дремучей твоей пустыне забавляешься? Я бы в ней умер от скуки…» Но пустынник: «Скажи-де ты прежде, что тебя веселит в общежительстве? Я бы в нем умер от грусти…» – «Моих забав три родника, – гость отвечал, – 1) оказываю по силе домашним моим и чужим благодеяния; 2) хорошее благосостояние здоровья; 3) приятность дружеского общежительства…» – «А я, – сказал пустынник, – имею две забавы: птицу и начало. Я птицу всегда ловлю, но никогда не могу ее поймать. Я имею шелковых тысячу и один фигурных узлов. Ищу в них начала и никогда развязать не могу…»