Император Юлиан - Гор Видал

- Сколько медимнов? - оборвал я его. Префект несколько мгновений совещался с какими-то людьми с каменными лицами.

- Четыреста тысяч, государь.

- Пошли людей в Халкиду и Иерополь, - приказал я Салютию. - Там есть запасы зерна. Закупи его по обычной цене. - Я взглянул на статую Диоклетиана; его величественное лицо по-прежнему сохраняло высокомерное выражение. Как он презирал людей.

Стоило антиохийцам удалиться, как на меня набросился Феликс.

- Что ты наделал! - завопил он. - Я их знаю лучше. Теперь они припрячут и это зерно и вызовут голод, а потом начнут продавать. Когда же ты снова захочешь их усовестить, они в ответ тебе заявят: но так делается всегда. Цены всегда устанавливаются сами собой, и не следует вмешиваться в действие законов рынка. Помяни мое слово… - взмахнул Феликс костлявым пальцем у меня перед носом и вдруг замер в растерянности.

- Что с тобой? - спросил я.

Бросив на меня отсутствующий взгляд, комит Феликс схватился за живот.

- Рыбный соус, Август, - произнес он, бледнея. - Не следовало мне его пробовать, да еще в такую жару. - С этими словами он в полном отчаянии бросился к выходу. Стыдно признаться, но мы с Салютием проводили его громким смехом.

- Прошу прощения, Август, - воскликнул он, - но меня призывает некто выше тебя. - С этой шуткой на устах Феликс нас оставил, а через час его нашли мертвым, сидящим в отхожем месте. Мне никогда уже будет не найти такого замечательного советника по финансовым вопросам.

* * *

Через две недели меня посетило страшное видение. В тот день я удалился для молитвы в храм Зевса на горе Казной - это недалеко от Антиохии, в Селевкии. В храм я пришел перед самым восходом солнца. Для жертвоприношения все было приготовлено заранее, без той бестолковщины, что встретила меня в Дафне. Я совершил омовение, надел священный плащ и произнес необходимые молитвы. К жертвеннику подвели белого быка. Я занес над ним нож и вдруг потерял сознание.

По мнению дяди, причиной моего обморока был суточный пост перед жертвой. Возможно, он и прав, но я вдруг почувствовал, что моей жизни угрожает опасность. Мне было ниспослано предостережение. Нет, я не видел лица Зевса и не слышал его голоса, но меня вдруг поглотило безбрежное черно-зеленое море. Это было предупреждение: мне грозит насильственная смерть. В чувство меня привел Оривасий: он засунул мне голову между колен, и я очнулся.

Тем же вечером слышали, как два пьяных солдата говорили, что о персидском походе беспокоиться нечего: мои дни сочтены. Этих солдат арестовали, и они указали еще на восемь соучастников. Все это были галилеяне, которых подстрекали к распространению подобных слухов какие-то смутьяны - впрочем, ни одного из них так и не удалось найти. На следующий день во время смотра войск меня должны были убить, а Салютия провозгласить императором.

Узнав об этом, Салютий ужасно смутился, но я успокоил его, сказав, что не верю в его причастность к этой безрассудной авантюре.

- Ты легко мог убить меня и более хитроумным способом,

- подбодрил я его дружеской шуткой, так как всегда питал к нему уважение.

- Я ничуть не желаю тебя убивать, Август, хотя бы потому, что скорее покончу с собой, чем позволю провозгласить себя императором.

В ответ я рассмеялся.

- Я тоже так когда-то думал, но удивительно, до чего быстро меняются наши взгляды, - и совершенно серьезно закончил: - В случае моей смерти я хотел бы видеть тебя своим преемником.

- Нет! - яростно закричал Салютий. - Я не принял бы короны даже из рук самого Зевса!

Я готов ему поверить, и дело тут не в скромности и не в том, что он считает себя недостойным. Как раз наоборот. Просто он считает, хотя и не говорит, но мне и так ясно, что над императорским саном тяготеет какое-то - не могу подобрать слова, кроме самого страшного, - какое-то проклятие, и он готов на все, лишь бы его избежать. Возможно, Салютий и прав.

Десять солдат-заговорщиков были казнены, а во время смотра, где меня должны были убить, я выступил с речью, заявив, что не желаю продолжать расследование. Я заявил, что, в отличие от своего предшественника, вовсе не боюсь неожиданной смерти от руки предателя. Стоит ли мне ее бояться, если сам Зевс предостерег меня?

- Я нахожусь под покровительством богов, - продолжал я. - Лишь когда они сочтут, что моя миссия выполнена, и ни минутой раньше, они лишат меня своего щита, а пока что покушаться на меня крайне опасно. - Эту речь солдаты встретили шумным одобрением. Армия осталась довольна тем, что я не похожу на кровожадных тиранов, которые стараются под предлогом раскрытия заговоров казнить как можно больше людей.

Однако если здесь все кончилось благополучно, мои отношения с антиохийскими торговцами стремительно ухудшались. Со дня нашей встречи прошло уже три месяца, а между тем они не только не стабилизировали цены, но еще и скрыли от продажи хлеб, закупленный мною лично в Иерополе. Цена на зерно подскочила до небес: один золотой солид за десять медимнов, и бедняки голодали. В городе ежедневно возникали хлебные бунты. Тогда я перешел к решительным действиям.

Прежде всего я установил на хлеб новую цену: серебряная монета за пятнадцать медимнов, хотя обычная цена была - серебряная монета за десять. Чтобы заставить купцов выложить на прилавок припрятанный хлеб, я выбросил на рынок все зерно, поступившее из Египта для пропитания армии. Тогда они отступили и стали взвинчивать цены на хлеб в сельской местности, но толпы крестьян, устремившихся в город, чтобы купить хлеб, вывели их на чистую воду.

Тогда я ввел в Антиохии военное положение и взял всю полноту власти в свои руки. Тем не менее купчишки, зная о моей кротости (которую они, разумеется, считали слабостью), по-прежнему грабили бедноту и наживались на созданном ими самими голоде.

Я снова обратился к сенату с посланием, требуя повиновения, но тут несколько самых состоятельных сенаторов (кстати, я сам их и назначил) сочли момент подходящим для того, чтобы публично подвергнуть сомнению мою компетенцию в "торговых делах". Я узнал об этом демарше, когда заседание сената еще шло, и чаша моего терпения переполнилась. В ярости я вызвал караул и послал его в здание сената, приказав арестовать всех сенаторов как изменников. Впрочем, через час, устыдившись своего поступка, я отменил приказ. Сенаторов тотчас освободили.

После этого меня начали всячески критиковать исподтишка. Из уст в уста передавались непристойные песенки, а в списках ходили обличительные анонимные речи и стихи. Тысячи людей зачитывались самой зловредной из этих инвектив, на редкость язвительной и остроумной и к тому же написанной изящным анапестом. Должен сказать, что, прочитав ее, я пришел в ярость. Насмешки всегда ранят, как бы ты к ним ни привык. В ней меня называли бородатым козлом (очень избито!), быкоубийцей, мартышкой, карликом (хотя я выше среднего роста), который всем надоел своими обрядами (а ведь я верховный жрец!).

Эти нападки так меня раздразнили, что я тут же написал на них ответ - сатиру под названием "Враг бороды". В этом сочинении, написанном тем же размером, что и язвительное произведение неизвестного автора, я как бы высмеивал сам себя и под этим предлогом обнародовал все причины своей ссоры с антиохийцами и их сенатом. Я выставил на всеобщее обозрение их пороки, точно так же, как они - мои. Кроме того, я в мельчайших подробностях изобличил перекупщиков, умышленно организовавших голод.