Добронега - Владимир Романовский

— Брак расстроился из-за того, что Святополк и Эймунд больше не друзья.

— Это-то понятно. А вот почему? — спросил он, поднимая брови и наклоняя голову влево.

Эржбета усмехнулась.

— Не потому, — сказала она, — что вы, растяпы, не смогли вовремя найти Бориса в свалке, которую устроили у всех на виду, посреди поля. А потому, что… Догадался?

Вот оно что, подумал он. Умна баба!

— Не сходится, — сказал он. — Я не верю, что ты имеешь к этому отношение.

— К чему?

— Сама знаешь, к чему. Если не разыгрываешь меня.

— К отравлению? Чьей-нибудь жены?

— Да, — сказал он с досадой. — Ну, хорошо, ты знаешь. Но — не сходится. Я не верю, что жену Святополка отравила именно ты. Тебя и близко там не было.

— Не верь, дело твое. Так даже лучше.

— Поэтому я не считаю себя обязанным.

— Хмм, — сказала Эржбета. — Ты в детстве играл в лицовки-домики?

— Это как? Это что-то славянское.

— Возможно, в Норвегии была похожая игра. Например, все девочки представляют себе, что они Клеопатра. Или княгиня Хелья Псковитянка. А все мальчики, что они король Артур, Рюрик, или легендарный Бова-венгр. Тут важно договориться, потому что девочки, будучи княгиней Хельей Псковитянкой, хотят, чтобы мальчики были не Рюрик, и не Аякс, а древляне, чтобы их было удобнее закапывать живыми в землю. А мальчики не согласны. Чтобы играть правильно, нужно найти компромисс, то есть, договориться миром — где мы находимся и кто есть кто.

— И что же из этого следует?

— Давай сыграем.

Рагнвальд закатил глаза, покачал головой, и присел на край сундука.

— Давай договоримся, — предложила Эржбета. — Давай представим себе, что мы не в древнегреческом асилиуме для спятивших мытарей, но в Киеве, а год на дворе от Сотворения Мира шесть тысяч пятьсот двадцать третий.

— Хмм.

— Ты не согласен?

Рагнвальд пожал плечами.

— Вот и хорошо. А то я было подумала, ты вступишься за мытарей. Давай теперь представим себе, что я Эржбета, а ты Рагнвальд, мужчина, верный своему слову.

— Ага, — сказал Рагнвальд. — Хмм.

— Придумаем теперь какое-нибудь тайное общество, действующее на разных территориях одинаково эффективно. Назовем его… как бы его назвать? Ну, скажем, Содружество Неустрашимых. Понимаю, название глуповатое, но тайные общества почти всегда называются глупо. Теперь представим, что у этого общества есть традиция — все договоры на хартиях с символом Содружества являются действительными вплоть до выполнения, если на хартии наличествуют подписи всех участников договора. Невыполнение договорных обязательств карается смертью. Это слишком, я знаю, но ведь это мы играем просто. На самом деле мы — спятившие мытари, Ромулус и Ремус, шестидесяти восьми лет от роду, грязные, склочные, и ужасно жадные. А в договоре, представь себе, не сказано «…если Эржбета предпримет действия, в связи с которыми брак расстроится». Там, напротив, написано просто «если брак расстроится». И все. Если бы Мешко на голову упал валун с крепостного вала или горы, или посикуха твоя сбежала бы из дому и умотала бы с Эриком Рауде к черту на рога в Исландию — ты все равно должен был бы исполнить все обязательства. Как тебе такая игра?

— Ах ты гадина, — протянул озадаченный Рагнвальд. — Ты специально составила договор в таких… выражениях…

— Не переживай, друг мой Рагнвальд, — Эржбета улыбнулась. — Я ведь не требую много. Вот дарственная, а ближайшая церковь — четверть аржи отсюда.

Десятинная, понял Рагнвальд. Надо же. То есть, конечно же, то, что брак не состоится — это благо. Не будет огромный поляк ласкать тоненькую Ингегерд. Но вот, изволь — мне предъявлен счет. Венчайся, ярл, прямо сейчас, в церкви. Обманули меня, как мальчишку. Кстати, крещен ли я? Ну, наверное, родители ярла постарались, крестили новорожденного. Нынче все ярлы крещены. Эх.

— А свидетели? — спросил он.

— Мы с тобой, Рагнвальд, и раньше обходились по большей части без свидетелей, и на этот раз, думаю, обойдемся.

— Священник будет возражать.

— А мы ему вместо одной гривны дадим две. Расходы беру на себя.

— Он будет настаивать.

— Что ж. Тогда ты возьмешь его за горло, я въеду ему ногой в муди, и возражения исчезнут.

— Обижать священников — плохая примета.

— Тянуть время и обижать меня еще более плохая примета.

Рагнвальд вздрогнул. Неприятная какая баба. Зловещая. Ладно, нужно ей поскорее дать, чего просит, и отделаться. Земель у меня много, а холостой я или женатый — это в моем положении все равно.

— Хорошо, — согласился он. — А первая брачная ночь будет?

— Конечно. У Ингегерд, и не с тобой, — сказала Эржбета, — если ты будешь продолжать тянуть время. Я это устрою. Ты опять скажешь, что не я это устроила, но какое это будет иметь значение? Готов ли ты, жених мой героический, обожатель и растлитель посикух?

Он подавил в себе порыв злости.

— Готов.

— Идем.

Рагнвальд велел своим варангам идти к детинцу и ждать его там.

По пути к Десятинной он уговаривал себя, что ничего особенно неудобного во всем этом нет. Правда, если кто узнает, и сведения дойдут до Ингегерд, она может обидеться — вот, мол, женился, и так далее. Чем скорее я ее увижу, тем лучше, решил он, слушая, как высокая Эржбета, идущая с ним в ногу, напевает неожиданно приятным, слегка простуженным меццо:

— Ой ты полоцкая доля завидная… А не буду я тебе женою, страстный мой… Не лежать тебе со мной на ложе княжеском…

Гвидо Аретинусу, монаху-бенедиктинцу, было в то время всего двадцать лет, и идея замены невм более удобной нотной грамотой еще не пришла ему в голову, но диатонную гамму использовали музыканты половины мира, от Гибралтара до Новгорода. И только в Скандинавии все еще приняты были старинные музыкальные методы, несмотря на большое количество певцов, бывавших кто в Венеции, кто в Константинополе, кто в Киеве и знакомивших население с киевскими и новгородскими веяниями. Голос Эржбеты, как мы уже сказали, казался Рагнвальду приятным, но ни мелодии, ни слов он оценить не мог — плохой слух, да и мелодика была ему непривычна, а славянский язык, да еще специальный, былинный, понимал он плохо.

Страсть Рагнвальда была так велика, что он даже подумал — если изменю я страсти своей, повенчавшись с этой мерзавкой, то разразится гром и разверзится у меня под ногами земля. Но ничего такого не случилось, а священник Анастас оказался очень сговорчив и расторопен, взял две гривны, потребовал еще одну, поскольку купель прохудилась и надо чинить, молниеносно крестил Рагнвальда в веру греческую, назначив ему имя Матвей, обвенчал молодых людей, пошутил по поводу соотношения державного и церковного бюджетов, и отпустил молодоженов с миром.