Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

болтают, шила в мешке не утаишь. Тайны надо уметь хранить. А тут всё сразу выплескивают наружу. Если бы я рассказал вам, что со мной произошло, вы бы подпрыгнули на месте. Однако мадам Плоткин права: такие разговоры не стоит вести за столом. Я хочу сказать вам одно: из всех доносчиков самый худший доносчик — это сам человек. Несмотря на то что в России рубили головы за одно слово против Сталина, за мысль против Сталина, ко мне приходили люди и ругали его на чем свет стоит. Я обычно говорил таким людям: «Сделайте мне одолжение, дяденька, болтайте, пожалуйста, поменьше, потому что один из нас двоих наверняка доносчик…» Вы думаете, это помогало? В Берлине был один врач, который говорил: «Люди не умирают, а кончают жизнь самоубийством».

Морис Плоткин положил на стол кулак:

— Так он говорил? Это правда, правда. Но жизнь надоедает. Есть такая поговорка: «Грушевый компот есть тоже может надоесть». Даже креплех[296] надоедают. Я уже не раз хотел уйти. Но всегда подворачивается какая-нибудь красивая дамочка… Дети мои, сегодня мы напьемся…

5

Был уже третий час ночи, когда Грейн вышел из «Звезды». Морис Плоткин, Яша Котик, Эстер, Юстина Кон и еще другие люди, подсевшие к ним — для этого потребовалось пододвинуть еще один столик, — остались. Какое-то время Грейн шел, не зная, куда он идет — на запад или на восток. Дул прохладный ветерок. «Ну, это прямо уголовщина, уголовщина! — говорил он сам себе. — И я сам один из участников этой уголовщины… Мелкий уголовник». Грейн остановил такси и дал водителю адрес. Ему пришло в голову, что таксист едет не туда, куда надо, а в прямо противоположном направлении. «Что он делает? Что он делает? — спрашивал себя Грейн. — Разве он тоже пьян? Что с ним происходит?» Вдруг до него дошло, что вместо Пятой авеню он велел отвезти себя по своему старому адресу, на Сентрал-Парк-Уэст. Он собирался было сказать таксисту, чтобы тот отвез его по другому адресу, но как-то постеснялся. «Ну да ладно, все равно», — сказал себе Грейн. Он так или иначе должен был туда поехать завтра утром, чтобы забрать почту, накопившуюся за несколько дней. Ключ у него был с собой. «Что ж, это будет бессонная ночь! — решил он, положил голову на спинку кресла и сидел тихо. — Вот как. Она нанимает актрис, которые должны изображаться из себя умерших… Такой вот обман. Только какова его цель? Все ложь…» — Грейн вспомнил, что как-то читал в одной атеистической брошюре, будто Моисей поставил людей за горой Синайской, чтобы они шумели и зажигали огни. Иначе евреи не приняли бы Десять заповедей…

Как странно было снова вернуться ночью на прежнюю квартиру! Но она теперь пуста… В парке стояла тишина. Мерцали желтые огни. Грейн поднялся на лифте, достал ключ и отпер дверь. Зажег свет в коридоре. Он рассчитывал найти почту на полу, у порога, потому что Лея уже несколько дней была в больнице. Но Билл, который разносит почту, наверное, открыл дверь и положил письма на комод. «Надо будет обязательно дать ему на чай!» — решил Грейн. Он стоял и просматривал письма. От клиентов ничего. Рекламные листки, приглашение на митинг демократов, просьбы благотворительных обществ. Одно письмо было от Мориса Гомбинера из Детройта. Грейн хотел его прочитать, но письмо было длинным и к тому же написано слишком плотным почерком. «Прочитаю завтра», — подумал Грейн. Он решил не ночевать здесь. Анне могло еще, чего доброго, прийти в голову позвонить домой с самого утра. Может быть, она даже звонила сегодня ночью… Грейн протянул руку, чтобы выключить свет, но вдруг насторожился. Ему показалось, что он услыхал какой-то шорох, шаги. На мгновение Грейн оцепенел от страха. Неужели в квартиру забрались воры? Или это мышь? Ему показалось, что он слышит какой-то шепот. «Всё это нервы!» — сказал он себе. Он стоял и не знал, что ему делать. Включить свет в гостиной? Но если в квартиру действительно забрались воры, они могут в придачу еще и убить его… Довольно долго он ждал, но было тихо. «Ну, значит, мне показалось…» Страх покинул его. Грейн вошел в гостиную и включил свет. Посреди комнаты стояла Анита, его дочь, в ночной рубашке и шлепанцах. Она выглядела какой-то странно бледной. «Лея умерла!» — пришло в голову Грейну. Он был так потрясен, что у него отнялся язык. Он смотрел на свою дочь, а она — на него. Наконец он сказал:

— Что с мамой?

Анита ответила не сразу.

— Что с мамой? Что ты тут делаешь? — снова спросил он. Анита шагнула к нему:

— Ты же знаешь, что мать в больнице.

— Что ты тут делаешь? Ты же съехала отсюда!

Анита как будто на что-то решилась.

— Отец, я не одна, — сказала она.

У Грейна было странное чувство, как будто кто-то ударил его изо всей силы.

— С кем ты? С мужчиной? — спросил он.

Анита кивнула.

— Вот как…

Грейн стоял и смотрел на дочь. Он чувствовал себя примерно так же, как тогда, когда ему позвонили ночью и сказали, что Станислав Лурье умер. Внешне он был спокоен, но внутри все в нем кипело. Его охватило что-то похожее на жалость к самому себе за свою наивность. При всем своем опыте и недоверии к женщинам он убедил себя, что Анита еще девственница. Ведь она вела себя так невинно: сидела целыми днями дома, редко разговаривала по телефону. Лея, бывало, жаловалась, что эта девица не может слова выговорить с мужчиной. Все в семье предсказывали, что она останется старой девой. Сам Грейн считал, что она унаследовала скромность своих бабок и прабабок. И вот она стоит перед ним, девушка, которой нет еще двадцати, и говорит отцу безо всяких церемоний, что у нее в спальне мужчина. Его обожгли стыд и одновременно нечто похожее на злорадство, сопровождающее такой стыд. Он смутился, как мальчишка, которому показывают развратные штучки. Особенно он стыдился этого мужчины, которого не видел, но который слышал сейчас этот разговор между дочерью и отцом. Грейн сказал:

— Ну, я ухожу…

И повернулся к входной двери. Он попытался ее открыть, но не смог. Наверное, замок заклинило. Он крутил ключ туда и сюда с беспомощностью человека, попавшего в ловушку. Ему стало жарко, его тошнило. Подошла Анита.

— Погоди, я тебе отопру…

Анита сказала это таким тоном, как будто каким-то чудом она, его дочь, стала взрослой, старшей, а он, ее отец, превратился в