Зеркало времени - Николай Петрович Пащенко

Лет десять тому назад я в эти дела не поверил бы.

Чуть позже, вновь подумав о ней, я отметил, что мои руки сделали непроизвольный жест, «потянувшись» к её лицу, чтобы разгладить ей густые брови. Возможно, эта интимная подробность характерна была для японца, но совершенно не свойственна для меня в моей жизни. Эта подробность известна не только погибшему японскому летчику, но и его любимой. Я, оказывается, волнуюсь. Я всё-таки волнуюсь…

Пятая и пока последняя чёткая «подсознательная» картинка явила мне детскую колясочку на парковой дорожке, посыпанной белым песком. Ручаюсь, что в моей нынешней жизни таких колясок я не только не видел, но и видеть нигде и никогда не мог, настолько непривычно для меня выглядят её примитивные очертания. Низенькая, на крохотных колёсиках, посаженных на оси, выступающие непосредственно из «кузовка». Таких чуть не полста лет нигде уже не делают. И «кузовок» и навесик над ним имели прямоугольные очертания, как если бы плетение стенок коляски из листьев бамбука или рисовой соломы было осуществлено по прямоугольному деревянному каркасу. Мне очень захотелось понять, кто именно, какой ребёночек был в этой коляске?

Дней через десять медлительно пришло ощущение, что в колясочке спала дочка, а «я» с «женой» разговаривал в стороне и посматривал на коляску. В этой жизни у меня два сына, но я всегда, чуть ли не с рождения, очень хотел иметь дочь. Не навевалось ли это подсознательное желание не до конца осуществлённым отцовством в «той» жизни?

В 2000 году от Рождества Христова, когда я пишу эти строки, «дочери», наверное, 55–56 лет, а «жене», то есть вдове погибшего японца, 76–78 лет, если она жива и если только виденные мной «семейные» картинки датируются 1945 годом, если я не ошибся в возрасте жены японского лётчика, рассматривая её давешний образ в моём подсознании. Может быть, и жива, ведь в Японии наивысшая продолжительность жизни в мире… По статистике, женщины Японии в конце двадцатого века в среднем живут более 82 лет. И я «не помню», до какого возраста детей их укладывали в коляску в то время, в той социальной среде и каковы были индивидуальные особенности «дочки» в младенческом периоде. Кстати, в какой социальной среде в Японии жил этот погибший лётчик? Судя по парку вокруг дома — в достаточно богатой и знатной семье. Ни имени «жены», ни имени «дочери», ни даже «матери» или «отца» пока не выплыло из моего подсознания. Мне только послышалось, что кто-то позвал «меня» по имени:

— Иосинори!

Однако мой персональный внутренний критик не преминул тут же саркастически заметить:

«А если так звали отца того японца или кого-то из его родственников? Или соседа… Приятеля… Однокашника… Сослуживца… Ты уверен, что правильно воспроизвёл услышанное имя в русской транскрипции, может быть, это имя правильнее написать Ёсинори, совсем с другой буквы русского алфавита? Или Йошинори? Кстати, а это — мужское японское имя? Точно — японское?»

Не знаю. В этой моей жизни я не знаток Японии.

Не знаю.

Ну и что, господин мой внутренний критик?

Ну и что?!

Для меня важнее то наисущественнейшее, что пришло вовнутрь ко мне от моего «предка». На что я должен обратить внимание и исправить, чтобы в следующем моем воплощении, буде таковое в свое время состоится… Что? Сделать сейчас и завтра — что? Изжить? И что именно изжить, исправить, чтобы не повторилось чувствительное кармическое воздаяние?

Что ж, пусть состоится в своё время и следующее рождение… Если состоится, доживём — увидим. Кроме того, здесь уже начинается моя личная тайна. Отношения только мои с Богом.

Не могу сказать, что новое постижение приковало к себе всё моё внимание и вызвало мои напряжённые размышления. Я постарался отнестись к тому, что мне открылось, спокойно. Однако с течением времени всё же возникла потребность получить ответы на вопросы, стеснившиеся во мне после «увидения» из кабины самолета приближающегося судна. И потребовалось понять, каким образом я могу получить информацию о том, что произошло сразу после гибели японского пилота? И насколько можно такой информации доверять? Таким образом, волнения вызывала во мне не открывающаяся информация, а скорее, её смысловое значение. Важна ли она для меня?

Волновало и волнует — а насколько можно доверять тому, что мне открывается?

Такая информация могла остаться в четырёх бессмертных тонкоматериальных телах погибшего лётчика и тем вероятнее, что она записалась туда в момент шока, вызванного «удивлением» от выхода тонкоматериальных тел и его души. Шок вполне мог быть вызван необычностью и неожиданностью впечатлений, охвативших душу, освободившуюся после смерти физического тела. Воспринимающим органом могло послужить тогда и в течение девяти дней после смерти физического живое эфирное тело. Значит, посчитал я, получить такую информацию, а не иллюзии, возможно в реальности. Эмоциональный всплеск мог позволить душе запечатлеть и донести всё, что тогда произошло, до моего подсознания. Душу мы только-только начинаем изучать, но кое-кое-что о её свойствах уже себе представляем.

Я действительно сумел вызвать «картинку» того, что «увидело» эфирное тело. Оно было потрясено видом погибшего лётчика и, словно в полусне, расплывчато и туманно не сразу ощутило обстановку вокруг. Кроме того, информация от эфирного тела уже не воспринималась органами чувств погибшего и не прошла через них. Может быть, и по этой причине она разительно отличалась по качеству (в сторону ухудшения «изображения») от картинок, записанных в моем подсознании под воздействием последних и других прижизненных впечатлений японского лётчика.

Наверное, прошло какое-то время с момента удара самолета в судно, в течение которого восприятие эфирного тела было ослаблено чем-то похожим на шок, и я не знаю, случился ли от тарана взрыв. Пожара или вообще не было, или его уже потушили. Удар, похоже, оказался несильный, потому что истребитель был практически пуст и лёгок. Звездообразный двигатель пробил тонкую стенку надстройки и в ней застрял, удерживая самолёт в положении с задранным хвостом. Двигатель даже не сорвался с моторной рамы. Смялись носовые капоты. Смялась передняя, профилеобразующая кромка крыльев, из ниши в крыле вывалилась одна из колёсных стоек, кажется, левая. Кабина истребителя не пострадала. Более-менее чётко я «увидел» в кабине погибшего. Вероятно, перед полётом он туго-натуго пристегнулся привязными ремнями, его не бросило головой о приборную доску при ударе самолёта в судно, и лицо его не пострадало. Тело повисло на ремнях в наклонном положении. Впечатляла бледность лица лётчика, лицо было отвернуто вправо, в то время как я «смотрел» на