Империя. Роман об имперском Риме - Стивен Сейлор

– Думаю, здесь сложностей не возникнет, после того как слуги самого императора раздели нас донага, а после одели, – заметил Аполлоний.

– Тем не менее я обязан убедиться, что у вас ничего не припрятано в туниках. Поднимите руки как можно выше.

Эпафродит ощупал сперва Аполлония, затем Луция.

Луций оцепенел, сообразив, что под тонкой туникой спрятан фасинум. Он подавил острое желание дотронуться до амулета. Эпафродит провел ладонями по груди Луция. Он не мог не почувствовать талисман, однако ничего не сказал и отступил.

Наконец Эпафродит отвел их в судебный зал – мрачное, но величественное помещение, украшенное черным мрамором и кроваво-красными занавесями. Перед высокой статуей Минервы восседал Домициан. За ним на подиуме разместился, скрестив ноги, его спутник с крошечной головой. Эпафродит присоединился к группе придворных, стоявших с краю. Рядом с ним находились упомянутые водяные часы. Механизм скрывался в бронзовом корпусе с узором в виде солнца, луны и звезд.

Среди сенаторов Луций обнаружил седовласого Нерву и еще нескольких человек, навещавших Аполлония. Нашлись и знакомые лица с собраний последователей старца: магистраты и даже придворные, дерзнувшие посещать частные дома, где выступал Учитель. Луций воодушевился, хотя никто из прежних соратников не смел ни посмотреть ему в глаза, ни выказать сочувствие.

Вперед выступил обвинитель. У Луция душа ушла в пятки: Катулл. Слепец опирался на посох, ему помогал секретарь, то и дело шептавший что-то на ухо.

– Господин! Чародей Аполлоний и его сообщник Луций Пинарий вступили в твое божественное присутствие, – объявил Катулл. – Настало время им предстать перед твоим судом. Первым допросят чародея. Выйди вперед, Аполлоний Тианский. Смотри на нашего властелина и бога, именуй его господином и моли о справедливости и милосердии.

Аполлоний шагнул вперед, но не взглянул на Домициана. Казалось, он готов смотреть куда угодно, только не на судью. Вот он уставился на императорского микроцефала и состроил рожицу, как ребенку, отчего существо вроде бы испугалось и отшатнулось. С любопытством оглядел стоящие подле Эпафродита водяные часы. Посмотрел на зрителей и улыбнулся.

Помощник Катулла яростно зашептал слепцу в ухо. Катулл ударил посохом в мраморный пол.

– Чародей! Смотри на нашего властелина и бога, обращайся к нему!

– Ладно, – пожал плечами Аполлоний. Он поднял голову, возвел очи горе и сколько мог высоко воздел скованные руки. – Божественная Сингулярность, эманация совершенства, которую римляне называют Юпитером, величайший из богов! – возопил он. – Яви нам твою мудрость! Сверши свой суд. Дай нам знать твою волю. Скажи молящим тебя, кто не угоден тебе больше – тот, кто произносит кощунственную лесть, или тот, кто ее принимает?

По рядам присутствующих прокатился испуганный вздох.

Катулл вторично ударил посохом в мраморный пол, требуя тишины.

– Мы можем обойтись без формального отклика на первое обвинение против тебя, чародей, благо своими действиями ты дал ответ в исчерпывающем виде.

– А в чем меня обвиняли?

– В отказе выразить должное уважение Цезарю и называть его господином.

– Ты велел мне посмотреть на нашего властелина и бога, что я и сделал. Я обратил взор к Божественной Сингулярности.

– Не морочь нам голову притворным благочестием, чародей. Разве не верно, что ты считаешь себя богом? Что люди называли тебя богом, а ты без возражений принимал их поклонение?

– Обвинитель, я впечатлен, – ответил Аполлоний. – Ты основательно углубился в исследование. Должно быть, ты говоришь о моем пребывании в Индии, где я набирался мудрости у мудрецов Ганга. Они называют себя богами. Когда я спросил почему, они ответили: «Потому что мы хорошие люди». Все существа, независимо от бренной формы, обладают божественностью, и быть поистине хорошим означает быть божественным. Перед тем как я их покинул, индийские мудрецы назвали меня богом и воздали почести.

– Значит, человек может стать богом, просто будучи хорошим?

– Быть хорошим не так легко, как ты, похоже, считаешь.

– Но если ты встречаешь хорошего человека, то охотно называешь его богом?

– Именно. Если тот, кого я, по твоему требованию, должен назвать богом, хорош, то я с удовольствием так и сделаю.

Зрители снова заахали. Катулл в очередной раз ударил посохом в пол.

Тут пискнуло существо с маленькой головой:

– Он даже без обуви!

– Что такое? – спросил Аполлоний. – Говори яснее, кроха.

Существо зашипело, как злобный кот.

– Ты явился сюда босой! – выкрикнуло оно. – Чем выказываешь презрение к Цезарю!

– Если бы я надел предложенную мне обувь, то выказал бы презрение к несчастному животному, с которого сняли шкуру. Корову, божественное существо, я убью и выпотрошу ради обувки не скорее, чем убью и выпотрошу тебя, дружок, чтобы сделать из твоей кожи пару сандалий. Плодородная почва рождает всю одежду и пищу, какие мне нужны. Если мне надо прикрыть ноги, я надеваю обувь из материи и коры. Мне незачем прибегать к убийству живых, как и я, существ.

Микроцефал прижался к ноге Домициана и спрятал лицо.

Катулл усмехнулся:

– Правда ли, чародей, что в юности ты принял обет молчания и не говорил пять лет?

– Правда. Молчание есть внутренняя речь. Можно многому научиться, если не говорить вслух.

– Однако, похоже, с той поры ты не закрываешь рта. Ты пожалеешь, чародей, что не смолчал сегодня. Слова, которые ты сейчас произнес, плавно подводят ко второму обвинению: ты богохульствовал и подверг государство опасности тем, что выступал против института жертвоприношений животных. Будешь отрицать?

Катулл подал знак Эпафродиту, и тот тронул затвор водяных часов. Вода с бульканьем перелилась из одной емкости в другую, и отсчитывающий время рычаг пришел в движение.

Аполлоний откашлялся:

– Сказал ли я, что не нужно приносить животных в жертву? Да. Оскорбил ли я этим богов и создал ли опасность для государства? Нет. Для выражения подобающего почтения к Божественной Сингулярности нам вовсе не нужны жертвы, костры, курения, обеты, побрякушки, амулеты и вообще какие-либо материальные предметы. Ибо если существует бог, который превыше всего и так совершенен, что является уникальным и отличным от любой другой сущности, то какая ему польза от наших жалких подношений? Вещественные дары не напитают его – они лишь замарают его чистоту. И как мы смеем торговаться с Божественной Сингулярностью, давая ей обещания и обращаясь с мольбами? Мы обязаны приближаться к ней лишь с помощью нашей высшей способности – разума. Мыслью, и только мыслью возможно дать знать о нас Божественной Сингулярности, которая сама есть чистая мысль. Если мы желаем направить мысли к пользе других смертных, допустимо прибегнуть к красноречию, несовершенному слуге мышления. Песня или молитва, распространенные меж смертных, могут быть угодны Божественной Сингулярности, но окровавленные туши и обугленные останки лишь оскорбляют собой ее совершенство.