Загадка XIV века - Барбара Такман

Париж гудел. Люди бегали по улицам, призывали соседей к оружию «за свободу страны», поднимали народ яростными криками, исполненными угроз. «Если вы не вооружитесь, как мы, — кричал один, — мы убьем вас в вашем собственном доме!» Затем толпа вломилась в Отель-де-Виль на Гревской площади, захватила три тысячи боевых молотов с длинными ручками, которыми обычно пользовалась полиция. У молотов были цилиндрические, окованные свинцом головки; Уг Обрио запасся ими на случай войны с англичанами. По-французски «молот» — maillet; от этого слова мятеж получил прозвище восстания майотенов (или молотобойцев).

Вооруженная толпа вызвала у властей еще больший ужас. Пока на правом берегу Сены молотобойцы занимались грабежами, аристократы, прелаты и чиновники поспешно грузили ценные вещи в экипажи и бежали в Венсенн. Майотены запоздало закрыли городские ворота, натянули поперек улиц цепи и поставили стражу, чтобы воспрепятствовать бегству богачей (некоторые из последних вынуждены были вернуться). Еще майотены гонялись за нотариусами, юристами и за каждым человеком, так или иначе связанным с налогами, вламывались в церкви и вытаскивали оттуда сборщиков налогов, — одного выволокли от алтаря церкви Сен-Жак, где он в ужасе цеплялся за статую Святой Девы, и перерезали ему горло. Дошедшие до нас записи свидетельствуют, что повсюду пылали костры и, как и всегда, был разграблен еврейский квартал. «Обратись в христианство, или мы убьем тебя!» — велели некой еврейке. «Она сказала, что скорее умрет, — свидетельствовал очевидец, — тогда ее ограбили и убили». Евреи снова искали убежища в Шатле, но чиновники их не пускали из страха перед майотенами. Из тридцати с лишним людей, убитых в первый день восстания, половину составляли евреи.

Состоятельным буржуа хотелось и усмирить восстание, и воспользоваться им, чтобы добиться уступок от короны. Они быстро сформировали ополчение, готовое противостоять бунтовщикам и королевским вооруженным отрядам. На перекрестках расставили заградительные команды, разведчиков послали на колокольни церквей, откуда они могли засечь приближение военных отрядов. «Они быстро показали себя настолько сильными, — писал Бонакорсо Питти, флорентийский банкир в Париже, — что со временем майотены стали им подчиняться», и в результате буржуа руками бунтовщиков добились чего хотели от короны.

Парижское восстание, случившееся сразу же после событий в Руане, усилило страхи перед революцией. Двор поспешил начать переговоры. Де Куси, прославившегося своим «вежеством» и способностью убеждать, вместе с канцлером и герцогом Бургундским отправили в предместье Сент-Антуан — выслушать требования бунтовщиков. Жан де Маре выступил в роли посредника. Парижане настаивали на отмене всех введенных после коронации налогов, требовали амнистии для бунтовщиков и освобождения четверых буржуа, арестованных за выступления против налога герцога Анжуйского. Чтобы снизить накал страстей, королевские переговорщики согласились освободить четверых заключенных, однако результат оказался не тем, на какой они рассчитывали. Не дослушав посланцев короля, толпа напала на Шатле и другие тюрьмы, отворила все камеры и темницы и выпустила заключенных; те были настолько измученными, что не могли идти, и их пришлось нести на руках до больницы Отель-Дье. Все судебные книги регистрации и признания арестантов сожгли на кострах.

Среди освобожденных был и самый знаменитый арестант — Уг Обрио. Майотены посадили бывшего прево Парижа на «маленькую лошадь» и проводили до дома. Они просили Обрио стать их вожаком. Каждому восстанию требовалось одно и то же, и ради этого прилагались те же усилия — необходимо было убедить или заставить человека из правящего сословия выдвигать обвинения и отдавать приказы. Обрио не хотел принимать в этом участия. Ночью, пока бунтовщики ели, пили и дебоширили, Обрио удалось покинуть Париж, и, когда утром обнаружили, что он сбежал, многие закричали, что город предали.

Буржуа требовали решения, утверждая, что «небывалая дерзость мелкого отребья не должна пойти во вред достойным людям». Готовясь подавить парижское восстание каким угодно способом, король согласился на все, за исключением помилования тех, кто был виновен в нападении на Шатле; впрочем, намерения вдохновителей мятежа были не более честными, чем у Ричарда II. Получив королевские письма, подтверждавшие прощение, буржуа сразу заметили, что письма составлены весьма двусмысленно, а к тому же конверты запечатаны не зеленым воском на шелке, а красным на пергаменте, что умаляло их значение.

Пренебрегая ропотом масс, возмущенных таким двуличием, двор продолжал ужесточать свою политику. Города, где вспыхивали мятежи, действовали самостоятельно, не согласовывая действия с мятежниками из других поселений, а потому властям легче было их подавлять. В Венсенне собирались вооруженные силы, и Париж охватил страх расправы. Двор принудил городские власти выдать сорок зачинщиков восстания: четырнадцать человек публично казнили, к большому негодованию населения. Если верить свидетельству монаха из монастыря Сен-Дени, других мятежников, по королевскому приказу, тайно утопили в реке. Двадцать девятого марта, убедившись в безопасности монарха, герцоги отправили короля в Руан — нанести отсроченный ответный удар. При виде короля горожане попытались изобразить положенную радость: облекшись в праздничные зеленые и голубые одежды, они выстроились на улицах и приветствовали монарха криками «Noel, Noel, Vive le Roi!», но герцога Бургундского это не устроило. Чтобы пробудить в людях правильное настроение и подготовить их к наказанию, он приказал своим солдатам врезаться в толпу с обнаженными клинками и заставить собравшихся громко молить о милосердии с накинутыми на шею веревками. Все это должно было означать право короля повесить их или помиловать.

Чтобы заплатить штраф, горожане продали все серебряные и золотые блюда братств (confreries), а также подсвечники и курильницы. Короля и двор это не удовлетворило. Несмотря на обещанное прощение, дюжину бунтовщиков казнили, набатный колокол сняли, как и цепи, перекрывавшие улицы; была аннулирована руанская хартия вольностей, а магистрат утратил самостоятельность и перешел в подчинение королевского бальи. Испугавшись столь показательного примера, штаты Нормандии проголосовали за подоходный налог и за налог на соль. Подавляя восстание, корона не забывала пополнять казну и — что важнее — не упускала возможности отменить городские хартии и усилить королевскую власть.

Парижский бунт было подавить не так-то просто, а бурные события в Генте усилили страх перед возможным всеобщим восстанием. Призыв к солидарности — «Vive Gant! Vive Paris no’mere!» — разносился по городам от фламандской границы и до Луары.

В Генте вновь появились белые капюшоны времен Якоба ван Артевельде. Созвали народное ополчение, капитаном которого стал сын Артевельде Филипп, исполненный злобы и острый на языки надело маленький быстроглазый человек. За ним пошли, ибо аура имени была по-прежнему сильна. Обстоятельства, а не предпочтения вынудили его опереться на простой люд, он говорил, что все могут высказывать свое мнение — «как богатые, так и бедные», и все будут есть одинаковую пищу. Тридцать тысяч человек две недели не видели хлеба, и Филипп заставил аббатства поделиться запасами зерна, а торговцам велел продавать его по фиксированным ценам. Беспорядки во Фландрии традиционно способствовали тому, что граф, аристократы и городские богачи заключали между собой временные противоборствующие союзы, но на сей раз они увидели в мятеже опасный революционный огонь и под предводительством графа сплотили ряды для подавления восстания.