Дом на городской окраине - Карел Полачек

Перед домом стоят погребальные дроги, кони кивают головами с черными султанами. На козлах неподвижный кучер под кивером, похожим на лодку. Катафалк — точно витрина. По четырем углам серебряные ангелочки с опущенными к земле факелами. Похоронные служители в форменной одежде с длинными фалдами подхватывают гроб и ловко ставят его на катафалк. Процессия строится рядами, церемониймейстер поднимает руку, кучер кнутом оглаживает коней по блестящим задам.

Пани Михелупова подхватила своего мужа под руку, ее веки покраснели, нос погрузился в платочек. Бухгалтер пожалел, что жена не одета в глубокий траур, поскольку хоронила весьма далекую родственницу и отдала дань горестному событию лишь темным костюмом. Он бы предпочел вести ее в черной ниспадающей вуали, спотыкающуюся под тяжестью разрывающего душу горя. С неудовольствием он замечал, что жена склонна к оживленным разговорам и одновременно зорко следит за детьми, чтобы они вели себя пристойно и не дай бог не вызвали осуждения.

Медленно движется процессия; катафалк покачивается, кони кивают головами, словно в такт своим мыслям. Бухгалтер поздравляет себя с тем, что не заказал погребальный автомобиль, который навязывал ему служащий похоронного бюро. Это была роскошная машина, украшенная золотым орнаментом. И все же вид автомобиля, едущего по улицам с выставленным как на витрине гробом, предосудителен. Мертвым приличествует медленное, полное достоинства передвижение, как королю, который направляется на открытие парламентской сессии. Всего раз в жизни везут обыкновенного человека на роскошных, украшенных резьбой и серебряным позументом дрогах.

Небесное светило окунуло похоронную процессию в горячую ванну. Бухгалтер чувствовал, как по его шее стекают капельки пота; крахмальный воротничок обмяк; ноги в тесных лакированных туфлях горели. Он проверяет, кто принял участие в траурном шествии, кто почтил память усопшей. Вот идет коммивояжер Кафка с супругой. Пани Гайкова поддерживает мужа, который чуть припадает на левую ногу. Михелуп растроган. Добрые люди! Благородно забыли о жестоком оскорблении. Он должен перед ними извиниться. Михелуп незаметно оглядывается назад, чтобы определить длину процессии. С удовлетворением отмечает: людей пришло много. И оценивает свою популярность: она не уменьшилась, полезные связи не распались.

Потом помрачнел, сообразив, что нужно будет еще поставить на могиле бабушки какой-нибудь камень. Снова расходы! Но несколько успокоился, вспомнив, что у него есть знакомый каменщик, с которым он завел дружбу на вечере служащих частных фирм. Наверняка с этим каменщиком можно договориться и приобрести надгробье по умеренной цене.

Прохожие на улице останавливаются, с любопытством разглядывают процессию. Проходя мимо катафалка, мужчины снимают шляпы, старухи крестятся. Михелуп распрямился, давая людям возможность полюбоваться своей благородной печалью. Он был горд, что стал частицей торжественного обряда, получил главную роль в столь великолепном театральном представлении. Неприятно было лишь то, что процессии мешало уличное движение, не позволяя плыть непрерывным потоком. Тарахтящая телега с углем вдруг стала поперек улицы. Кучер орет, машет кнутом, но лошадиные подковы никак не могут оттолкнуться от скользкой мостовой. Ученик пекаря с корзиной за спиной нагло въехал на велосипеде в их процессию. Громко сигналит поливающий улицу трамвай. На перекрестке всем пришлось остановиться и ждать, пока полицейский даст знак рукой в белой перчатке. Люди торопятся по своим делам, им нет дела до того, что у Михелупа сегодня траур. Из погребальной процессии долетают слова, свидетельствующие о том, что провожающие пустились в оживленные разговоры о повседневных делах. Коммивояжер Кафка, старый шутник, даже пытался вставлять в общую беседу свои анекдоты. Гордость бухгалтера была задета.

«Ну и воспитание у некоторых, — расстраивался он. — Могли бы понять, как полагается вести себя, пан Кафка! Вы не в кафе, пан Кафка! Ваши шуточки здесь неуместны. Погодите, я еще скажу вам, что я об этом думаю, пан Кафка! Я вас сюда не приглашал…»

Очкастый гимназист идет за гробом, держа за руку Маню. Иржи скучает, а Маня в восторге. Она радуется происходящему и старается не упустить ни одной подробности. Ее занимает раввин в шелковой шапочке с помпоном. Она усердно бросает маленькой лопаткой землю в могилу. Наблюдает, как отец и некоторые мужчины произносят в воротах кладбища молитву за всех усопших. Когда вернется домой, будет играть в похороны. Изобразит раввина, служителей похоронного бюро, своего отца и остальных участников обряда. А Иржи должен ей помогать. Это будет интересная игра, только бы Иржик все не испортил. Он слишком скучный, никакого воображения, любая забава сразу же ему надоедает. Ему можно поручать только самые второстепенные роли. Пусть сыграет кучера, который сидит на козлах погребальных дрог.

Вечером Михелуп рано отправил детей спать, а когда они с женой остались одни, с торжественным и растроганным лицом развязал оставленный покойницей сверток. Он был единственным наследником, самым близким родственником, ибо бабушка умерла, не оставив завещания. Пани Михелупова напряженно следила за мужем: она считала бабушку состоятельной и ожидала хоть какого-то наследства.

Бухгалтер разложил на столе разноцветные бумажки. Здесь была облигация венского городского займа семидесятых годов. Два старых сербских лотерейных билета. Венгерский лотерейный билет Общества Милосердия. Долговое обязательство трансильванской сберегательной кассы. Турецкий лотерейный билет. Два письменных долговых обязательства Нижнеавстрийского ссудного банка. Облигации железной дороги имени кронпринца Рудольфа в Зальцкаммергуте[39]и наконец сберегательная книжка на наличные в гульденах. Все это были деньги, от старости ставшие трухой, превратившиеся в мираж и перешедшие в царство теней.

— Имеют ли эти бумаги хоть какую-то цену? — спросила жена.

Михелуп отрицательно покачал головой:

— Они не стоят и крейцера, — сказал он, потом растроганно добавил: — Бедняжка думала, что оставляет нам ценности, ах, золотая душа! Всю жизнь откладывала, чтобы мы были счастливы и довольны. Вышло иначе, что поделаешь…

Он сложил пестрые бумажки и аккуратно убрал их в письменный стол. Потом торжественно произнес:

— Зато останутся на добрую память о бабушке…

55

— Объясните, подсудимый, зачем вы это сделали? — Старческие глаза всматриваются в приятное лицо обвиняемого, с руками по швам стоящего перед крестом.

Судья поглаживает подбородок, а молодой человек глядит на сморщенный старческий рот, заросший седой щетиной. Скоро полдень, зал заседаний пуст, только слышно, как скрипит перо ведущего протокол писаря.

— Вам это было так уж необходимо? — произносит морщинистый рот.

Обвиняемый, не меняя позы, громко отвечает:

— Нет, господин судья.

Отвернувшись, судья бормочет:

— Обвиняемый отвечает точно так же, как записано на странице тринадцатой, и присовокупляет…