Граница горных вил - Ксения Тихомирова

— Ты тоже боишься, что у тебя стянут какую-нибудь еду?

— Ты о чем?

— О холодильнике. Меня твоя соседка заподозрила в таком преступном умысле.

— Я не боюсь. У меня обычно и тянуть-то нечего. Просто мне сказали, что на кухне и без моего холодильника тесно… А может быть, я их так раздражаю тем, что я из другого мира. Это всегда очень мучительно для тех, у кого другого мира нет, я понимаю. Хотя странно, что они именно на тебя так ополчились Я про тебя всем говорю обычную, понятную вещь: ты служишь в армии.

— Ну да. В саперных войсках, минером. А мне одна из них, Вера, показалась довольно дружелюбной.

— Правильно показалась. Так и есть. Она со мной более или менее дружит. Смешно сказать: за то же, за что другие враждуют.

— За другой мир?

— Нет. Я помогла ей выгнать одного типа. Он тут напился, стал за ней гоняться с бутылкой, орать: «Убью!» — ну и так далее. Лариса с Антониной заперлись по комнатам, а я его вытолкала из дома в сугроб.

— На тебя потом во дворе не пытались нападать?

— Пытались. Но я теперь всегда хожу под щитом, так что это нестрашно.

— Сань, а что ты сейчас хочешь делать? Может, тебе помочь?

— Да нет, тут двоим делать нечего. Я собираюсь поставить воду и сварить пельмени. Ты будешь есть пельмени?

— Я все буду есть. А что такое пельмени? С ними много возни?

— Наоборот. Их надо бросить в кипяток, подождать, пока всплывут, — и готово. Вода у меня есть в запасе — а то ее довольно часто отключают. А вскипятить ее можно и кипятильником. Меня Иван научил на кипятильнике готовить, хоть это и неправильно.

— Подожди. Это все успеется. Куда ты спешишь? Ты опаздываешь?

— Нет. Я спешу… Я боюсь, что если я перестану делать что-то очень простое и обычное, то ты исчезнешь.

— Я могу исчезнуть, пока ты смотришь на кастрюлю.

— Если б ты знал…

— Сань, хватит. Иди сюда. Сядь.

— …сколько раз мне снилось, что ты сидишь здесь, у меня, в этом углу. И почему-то тоже спишь или дремлешь. Руки уронил на коленки, голову на руки… Иногда мне даже удавалось дотронуться до твоего шерстяного носка. А удержать тебя не удавалось никогда. Я… не хотела плакать, но не получается.

— Прости меня.

— За что?

— Есть за что. Я мог бы приехать раньше. Меня лечили в Лэнде, но не в этом дело. Я все думал и не мог придумать, как я к тебе заявлюсь и расскажу свою историю. Еще бы долго собирался, но Иван намекнул, что сам поедет тебя выручать, если я такой слизняк. У меня очень скверная история, Сань.

— Я как-нибудь переживу. Все что угодно. Даже, может быть, другую женщину.

— Нет, этого не надо переживать. Но я, в самом деле, был чем-то вроде минера… а потом все взорвалось… едва мы вышли из подземелья. И все, кто там остался, погибли. Несколько сотен человек.

— Что-то не верится, что их взорвал ты.

— Их взорвал Альбер, но он хотел всего лишь выход завалить. Он не знал, насколько там все… заминировано.

Санька помолчала, потом усмехнулась, глядя в сторону:

— Значит, мы с тобой друг друга стоим. Ты хоть не хотел никого взрывать, а я иногда мечтаю, чтобы кто-нибудь взорвал наш интернат. К счастью или к сожалению, он от этого не взрывается. Я стала очень злая и жестокая. У меня тоже скверная история.

— Повернись-ка к свету. Нет. Это не жестокость, это усталость. Или отчаянье. Но ты не стала злее. Может быть, наоборот. Ты на соседок ведь не злишься и не хочешь их поколотить?

— Нет. Но это потому, что они делают гадости мне. Вот когда на моих глазах другого обижают, тогда лучше держаться от меня подальше.

— Понятно. Это слишком часто здесь происходит, вот и все. Ладно, Сань. Я постараюсь никого не обижать. Знаешь, я последнее время не хотел смотреть на ту мраморную головку. Она стала казаться мне игрушечной, что ли? Наверно, я подозревал, что ты уже другая. Более настоящая.

— А у тебя все косточки на лице видно. Хоть изучай их по-латыни. Помнишь, что как называется?

— Нет. Латынь мне как-то не пригодилась. Какая разница, как называется по-латыни скула?

— А кашель ты здесь подхватил?

— Нет. Он из подземелья: я два года дышал этим газом. Но сейчас все уже проходит.

— И ты, по-моему, куришь.

— Да. Я потом брошу.

— Как хочешь. Кури прямо здесь, я действительно переживу. Просто у меня уже выработался профессиональный нюх на курево… Ты в самом деле вернулся… ко мне?

— Да. К тебе и за тобой.

— Наверно, это правильно — что за мной. Потому что я, кажется, больше не могу без тебя жить. Иногда мне уже мерещилось, что они правы, а тебя даже не то что нет, а никогда и не было. Что я придумала тебя — с тоски от здешней жизни. И ничего нет, кроме интерната и этой комнаты. А еще мне все время кажется, что сейчас кто-нибудь из них к нам вломится и ты исчезнешь.

— Не вломятся. Я колпак поставил. А что, они к тебе еще и вламываются?

— Нет. Просто стучат и сразу входят. Я как-то раньше думала, что неудобно запираться… Да, но сейчас все мучаются от любопытства.

— Ну, пускай помучаются немного. Здесь, наверно, хорошо отсиживаться, запершись от всех. Я бы мог здесь жить… с тобой. Но, знаешь, давай лучше сразу уедем. Съедим твои пельмени, вымоем посуду — и все. Хватит.

— Через два часа я должна идти на работу.

— А ты не можешь не ходить?

— Сегодня я дежурный воспитатель. Это совсем не то, что у нас дома: не жизнь, а большая нервотрепка. Заменить меня никто не захочет: день-то праздничный. А оставлять эту банду без присмотра нельзя. Просто нельзя, и все.

— Да, это понятно. Я подежурю с тобой.

— Тебя не пустят в интернат.

— Меня? Я сам пройду. Подумаешь — не пустят! А утром мы уедем.

— А как? Меня ведь не хотят отсюда выпускать.

— Это с какой же радости?

— Да, в общем-то, по глупости моей.

История была такая. Саньку однажды вызвали в кабинет директрисы и представили ей какого-то дяденьку в штатском, который объяснил, что он представитель одной государственной фирмы, которая выпускает очень секретные вещи, чрезвычайно важные для обороны страны. Но в одном проекте у них что-то не ладится, и нужно это как следует обдумать, проанализировать. В общем, тут нужен небанальный подход и талантливый человек. И если бы вы согласились над этим поработать — как было бы славно. Работа очень интересная и хорошо оплачивается.

Дяденька оказался очень убедительным, а работа — очень сложной и действительно интересной. Санька ее сделала и почти не заметила того, что ей подсунули расписку о неразглашении — ну и все остальное, как положено. Ей показалось справедливым, что секрет не надо разглашать. А то, что за этим последует, она себе не представляла. Все ухищрения приезжих педагогов, жаждавших когда-то получить ее автограф, оказались воистину напрасными: Санька ничему не научилась. Даже досадно. Стоило ли всем тогда так мучиться?