Граница горных вил - Ксения Тихомирова

— Жалко Ивана, — услышал я однажды у себя за спиной. — Это все-таки ужасно: так любить свой дом и не иметь возможности его повидать. Хоть за что, казалось бы, любить? — это говорил Зденек.

— Во-первых, любят ни за что, а просто так. Я думаю, это касается любой страны, — это уже сказал Андре. — А во-вторых, за силу. Ты представь, какая мощь нужна, чтобы там жить, а тяжести даже не замечать. Сила противодействия, наверно, и есть любовь к такой вот… трудной родине.

Андре отправился в путь под самый Новый год, прямо с походного праздника, который мы устроили перед его отъездом. В Москву он приехал второго января, среди дня. Там была оттепель. Грязный снег, бурые лужи на мостовых, усами расходящиеся под носом у машин. Елки с большими раскрашенными лампочками. Растерянные, еще не оправившиеся от праздника люди. Сумерки, начавшиеся прямо с утра.

Андре наизусть выучил маршрут, который я продиктовал ему со слов Саньки: сначала электричка, потом автобус, потом пешком до старого облупленного домика в два этажа, зажатого между длинными белыми девятиэтажками. Андре поднялся на второй этаж развалюхи, нажал звонок. Ему открыла женщина лет тридцати — одна из трех Санькиных соседок. Она еще как будто не совсем проснулась и вышла открыть дверь в халате поверх ночной рубашки. Видно, поэтому она и разговаривала неохотно. Постучала к Саньке (ближайшая к входу комната), покричала, ответа не услышала, сказала: «Нет ее» — и хотела захлопнуть дверь. Андре вставил ногу в проем (моя наука, каюсь) и продолжал расспросы:

— А где она?

— Не знаю. Ушла куда-то.

— Надолго ушла?

— Она мне не докладывала.

За спиной у этой соседки возникла другая, так что расспросы продолжались.

— Вер, не знаешь, Александра скоро вернется? — спросила первая соседка ту, что вышла позже. Та оказалась помоложе и подружелюбнее.

— Скоро. У нее сегодня дежурство ночное. В магазин, наверно, пошла, — отозвалась Вера. — А что ей передать? Как сказать, кто спрашивал?

— Муж, — отрубил Андре (спровоцировав, по-видимому, немую сцену).

Он спросил, нельзя ли ему подождать в квартире. Его впустили на кухню (что само по себе удивительно), но скоро он сам оттуда убрался. Кухня эта, конечно, ничей глаз бы не порадовала: плита, пара холодильников, старые столики под грязноватыми клеенками, жуткого вида раковина, облезлый пол. Андре, впрочем, не столько интерьер вогнал в тоску, сколько достали соседки. Старшая все время входила и выходила и непонятно зачем каждый раз заглядывала в один из холодильников, но ничего из него не вынимала. Младшая появилась спустя некоторое время, переодевшись и подкрасившись, и стала приглашать зайти к ней выпить: по случаю праздника, за знакомство и вообще. Заодно она объяснила странное поведение другой соседки, Ларисы. По мнению Веры, та боялась, что у нее из холодильника утащат заготовки к вечернему приему гостей (вероятно, бутылку-другую спиртного). Андре осторожно отговорился от выпивки и вышел во двор — покурить (как он вежливо объяснил Вере) и ждать Саньку на промозглой оттепели, которая по южным меркам была вполне морозом. После оказанного ему приема Андре даже свой рюкзачок не решился бросить на кухне: подумал, что обыск ему ни к чему.

Он вышел очень вовремя и почти сразу увидел Саньку (не успел даже вытащить свое курево). Она показалась на верху довольно крутой горки, спускавшейся во двор. Серая куртка, белая вязаная шапочка, в руках хозяйственная сумка, не очень набитая продуктами. Санька оглядывалась, выбирая дорогу, и на лице ее было то же угрюмое и озабоченное выражение, которое, как заметил Андре, вообще отличало жителей Москвы. Правда, у большинства оно оттенялось хронической усталостью, а у Саньки к ней добавлялась настороженность и печаль. Одну дорожку раскатали дети, рядом с ней вниз вела лесенка с перилами — разбитая, раскрошенная и по-своему, наверно, не менее опасная, чем темная ледянка.

Дальше все было просто и понятно: бросить рюкзачок на скамейку у подъезда, рядом с тремя бабулями, успевшими только бдительно покоситься на Андре, но еще не успевшими его обсудить. Шагнуть к подножию ледянки — потому что не по лестнице же Санька спустится в этот убогий дворик. Вырасти как из-под земли, закружиться на конце ледяного раската. Выслушать обстоятельную лекцию о безобразной молодежи, у которой совершенно не осталось никакого стыда, — и не услышать ни слова. Споткнуться о брошенную сумку, в которой нечему ни биться, ни литься, и все равно удержаться на ногах. Это пусть кто-нибудь другой шлепнется — на радость зрителям. Не на того напали.

Зрителей хватало. Кроме трех бабушек были еще несколько мамаш с колясками, детишки вокруг недолепленного снеговика, два деловитых парня: один с бутылкой пива, другой — с мобильным телефоном, — шагавшие куда-то целенаправленной походкой. И, если разобраться, ну какое всем им было дело до этой встречи? Мало ли какие встречи происходят в большом городе?

Наконец, подобрав свое брошенное имущество, они вернулись в старый дом. Там обстановка уже изменилась, особенно на кухне, где трудилась старшая из обитательниц квартиры и еще одна, которую Андре раньше не видел. Их деятельность была кипучей в прямом смысле слова: на плите, на всех четырех конфорках, у них уже что-то кипело. Санька установила это, бросив в кухню один беглый взгляд; открыла свою комнату, сказала с отстраненным удивлением:

— Ну, надо же… В кои века мне есть кого покормить хоть пельменями, и вот, пожалуйста…

— Ты знаешь, когда я в первый раз вошел, там ничего не кипело и даже газ не горел, — поддержал Андре эту тему, не решаясь переходить к другим.

— А что ты им сказал?

— Да ничего особенного. Что я твой муж.

— Тогда понятно. Они мстят за разочарование.

— Неужели я им так не понравился, что меня приговорили к голодной смерти?

— Им не понравилось то, что ты есть на самом деле. Это было любимое развлечение Ларисы и Антонины: говорить, что тебя нет на свете. Что я тебя придумала, а колечко ношу просто на потеху публике.

— За что же… так?

— В каком-то смысле, может быть, за дело. Я как-то пришла с работы, а у них на кухне пировали кавалеры. Пьяные. И они хотели, чтобы я… присоединилась к ним… Это трудно описать. В общем, я спустила их с лестницы. Испортила Ларисе с Антониной вечер. Или вообще расстроила все планы.

Санька с Андре стояли возле входа в комнату, у старой казенной вешалки, оставшейся от каких-то былых жильцов.

— У меня нет для тебя тапочек, — сказала Санька. — И здесь довольно холодно. Вон видишь, стекло треснуло. Ты лучше садись туда, в угол дивана.

Он огляделся в этой комнате, крохотной, на удивление симпатичной (если не обращать внимания на трещину в стекле, расходившуюся странными ломаными линиями от центра), послушно забрался на тахту, покрытую уютным полосатым пледом, увидел перед собой маленький холодильник и улыбнулся: