Ученик философа - Айрис Мердок

— Я ведь выгнал Джорджа, скажешь, нет?

— Да-да, ты молодец… но теперь… придумай что-нибудь…

Эмма шагнул назад движением атлета или танцора, начинающего выступление с абсолютной уверенностью в себе, что уже немало. Он повернулся вполоборота, распростер руки и запел. Он пел в полный голос, высокий, странный, чуть хрипловатый, с пронизывающей силой, он пел, как пела бы лиса, если бы лисы умели петь. Голос наполнил сад, и тот откликнулся гулко, как барабан; звуковые волны собрали сад воедино в огромный вибрирующий пузырь завораживающих звуков. А за пределами сада голос Эммы разносился по ночным улицам, проникал в дома, люди просыпались, словно от удара электрического ската, и фарфор в далеких кухнях сочувственно трясся и звенел.

Музыка на миг

Заглушит страха крик…

Внемлите, придите,

А после бегите,

Ад разверзся, духи бродят, берегитесь![118]

На собравшихся эта песня подействовала как заклинание. Они, разумеется, тут же умолкли. Немыслимо было бы произнести хоть слово против этого властного голоса. Они замерли на месте, неподвижные как статуи, некоторые даже застыли так, как их застигла музыка — стоя на одном колене или подняв руку. Они словно вдохнули и забыли выдохнуть. Лица, едва видные под листвой, освещенной фонарями, были сосредоточенны и серьезны, а песня длилась.

— Быстрей, выпроваживай их, только тихо, — шепнул Том Гектору.

Том и Гектор, словно последние люди на Земле, принялись ходить в толпе, трогая людей за плечо и шепча им: «Идите, пожалуйста, уже пора», «Пора домой, уходите, пожалуйста». Иных приходилось слегка подталкивать. Чаще слушатель с серьезным лицом поворачивался и на цыпочках направлялся прочь, словно почтительно покидая церемонию в храме. Том и Гектор будто оживляли касаниями окаменевших гостей, придавая им нужное направление движения. Иные даже склоняли головы и складывали руки, присоединяясь к хвосту колонны, уходящей через заднюю калитку. Наконец ушли все, даже Бобби Беннет — его нашли спящим на скамье, где он перед тем исповедовался отцу Бернарду. Том и Эмма остались в саду одни. Они обнялись и тихо засмеялись, а может быть, заплакали.

«Толкал я машину или только выдумал, что толкал?» Джордж дошел до канала, до места рядом с чугунным мостиком. Он искренне забыл (хотя потом вспомнит) свое унижение в Слиппер-хаусе. Облака эмоций, нависшие над этим местом, уже ждали его; за это время они не рассеялись и тут же обволокли его отупляющими испарениями. Он ушел на время, и после неминуемого возвращения все стало как раньше. Боже милостивый, думал Джордж, что случилось, что я сделал, что я вообще такое? В ту ночь шел дождь; он помнил, как потоки неслись в разные стороны по лобовому стеклу и как желтые огни набережной расплывались в каплях дождя. Он помнил, как безжалостно билась о булыжник разгоняемая им машина. Он повернул руль, и машина нырнула в канал. Он опять увидел мокрую белую крышу, которая так странно смотрелась, едва поднимаясь над бьющимися о нее бурными водами. Где-то в последовательности событий (в реальности или во сне) были его руки, чуть проскальзывающие, распростертые на мокром заднем стекле машины, и скольжение напряженных ног по камням. Он, кажется, вспомнил, как переставил руки пониже, чтобы ловчей было упираться. Потом он упал. Если он упал, значит ли это, что он толкал машину? Он поглядел вниз, на квадратные, разновысокие булыжники мостовой и на огромные гранитные блоки у края канала — все они в свете фонарей сверкали крохотными искорками. Он качался взад-вперед, словно на пружинах, пробуя ногами булыжники и пытаясь вспомнить.

Теплая летняя ночь была мягка и тиха; почти полная луна всходила над темной сельской местностью по ту сторону Пустоши, озаряя небо тихим серебристым светом. Джорджу, стоящему под желтым светом фонарей, этот свет казался страшно далеким. За чугунным мостиком вздымался в лунном свете резной силуэт газгольдера. Свет фонарей создавал мертвенную зеленую дымку над набережной, где меж камнями росли пучки травы. Здесь Эннистон спал. По ту сторону канала, за поросшим клочковатой сорной растительностью пустырем, который даже полем нельзя было назвать и который отделял канал от домов, не было ни огонька. На этой стороне, за решетками, между каналом и дорогой (ведущей к Виктория-парку и известной как Коммерческий проезд) лежал лабиринт частично заброшенных дворов, сараев и одноэтажных кирпичных зданий, относящихся к легкой промышленности. Где-то лаяла собака.

Джордж закрыл глаза и попытался дышать медленно и глубоко. На него накатила ужасная тошнота, физический признак потери себя, живейшее ощущение тела, его грузной тяжелой плотности, его различных видов в сочетании с полнейшим отсутствием жильца в этом самом теле. Это внезапное болезненное чувство тела вызывало ощущение морской болезни, тупую абстрактную боль. «Держись, — подумал он, — все пройдет». Потом где-то внутри болезненной тяжести, которой он больше не был, появилась мысль: а где Стелла, где она? Я знаю, но забыл, подумал он. Она не умерла, это точно. Я же должен знать, где она? Но она есть, в виде черной дыры; такая появляется, когда не можешь вспомнить нужное слово. Я ничего не помню про Стеллу, не знаю, что с ней случилось после того, где она была, куда делась. Подумать только, не знаю. Нужно выяснить, спросить у кого-нибудь. Может, это все от пьянства, я стал пить больше.

Толкал ли я машину, думал он, ожидая, пока пройдет тошнота. Если б я только мог начать вспоминать хоть что-нибудь. Он стал лавировать меж булыжниками, двигая руками, двигая ногами, изображая, как поворачивал машину, тормозил (затормозил ли?), вышел из машины, обошел ее кругом и стал толкать, растопырив пальцы звездами. Если теперь он мысленно видит свои руки, похожие на звезды, значит ли это, что он действительно их видел, видел, как они скользили и напрягались, упираясь в стекло? Или то были фантазии? Можно ли найти хоть какое-нибудь доказательство? Но доказательство ускользнуло, и вернулось бесплодное, беспомощное ощущение пустоты. Если б хоть кто-нибудь знал. Если б нашелся хоть один свидетель. «Стой, но ведь свидетель был, и я его даже узнал!» Но и эта мысль растворилась в мозгу и исчезла.

«Мне совсем плохо, — подумал он, — нужно просить, искать помощи. Я пойду к Джону Роберту. Он в конце концов должен меня принять». Эта формулировка успокоила Джорджа. Я напишу ему письмо, подумал он, и все объясню. Да, так я и сделаю, письмо все объяснит. Не может быть, что он на самом деле такой жестокий, он просто не понял, это ошибка. Я напишу ему хорошее письмо, ясное, честное, он от него не отмахнется. Тогда он меня увидит и будет ко мне добр, и о, какое это будет облегчение. Надежда вернулась к нему, как теплый свет открывающейся двери, который спокойно разгоняет мрак и возвращает человеку его самого. Теперь у Джорджа было будущее. Он чувствовал себя кротким, вменяемым, целостным. Он задышал спокойно. Вот как это будет, подумал он. Все будет хорошо. И со мной тоже все будет хорошо. Я стану лучше. А теперь я вернусь домой и посплю. Он пошел по набережной в направлении Друидсдейла.