Piccola Сицилия - Даниэль Шпек

– Мектуб! – Ясмина не сказала это, выкрикнула.

Мектуб, его смерть была предначертана. В Тунисе или в Неаполе, какая для него теперь разница? Мектуб, и мы бессильны. Единственное добро, которое Мориц сделал, оказалось в итоге бесполезным. Виктор не дожил даже до капитуляции нацистов. Когда в мае все танцевали на улицах Туниса, он уже лежал в земле. Альберт, единственный, кто считал, что, возможно, Виктор погиб, теперь не знал, что делать. Он привлек к себе Ясмину здоровой левой рукой, но вместе с силами из него ушли и слова.

Когда что-то теряет смысл, ищешь спасения в объяснениях. Могила Виктора дала ответ хотя бы на вопрос, что он делал после своего исчезновения. Светловолосый мужчина помог им связать все нити.

Да, он работал на британцев агитатором, но не в регулярной армии, а в качестве спецагента, по заданию Secret Service. Поскольку официально он не был принят на службу, то и не значился в списках коалиции, и не было записи, которая объявила бы его погибшим. Встреча в сиракузской больнице с Ури открыла ему дверь в новый мир. Там его приняли в армию, сражавшуюся за народ, который действительно был его народом. Не расколотым, как французы, и не ничейным, как итальянцы, а единым и решительным в желании выжить. Народ без государства, который Виктор даже не считал за народ, пока нацисты не принялись его искоренять. Своими для него прежде были Шарль Трене, Тино Росси и Морис Шевалье, которые пели не о расе и религии, а о любви во всех ее проявлениях.

Однако после того, как он ускользнул от смерти, прошлые привязанности поблекли, стали казаться ему до ужаса банальными. А узнав о масштабах варварства по отношению к своему народу, Виктор понял, что отец его был прав, упрекая его, что он растрачивает жизнь на пустяки.

Виктор вступил в Хагану, воевавшую вместе с британцами, но преследовавшую и свою цель: как можно больше евреев перевезти из Европы в Палестину, чтобы создать там еврейское государство. У них Виктор научился искусству менять личность, научился убивать голыми руками, выдерживать пытки. В них он обрел новую семью. В Ури. В блондине, который, лишь прощаясь, выдал свое имя и исчез так же неожиданно, как и появился.

– Он был человек, – сказал он о Викторе напоследок.

Он использовал слово на идише. Оно прозвучало для Морица как далекое эхо: Mentsch.

– Шейянуах башалом аль мишекаву, – ответил Альберт. Да смилостивится Господь к его душе.

Что ты делаешь с тем, с кем не смог проститься, потому что он уже погребен? Ты носишь его в себе. Семидневная шива, совместное сидение в доме покойного, стариковское молитвенное бормотание, свечи и занавешенные зеркала – всего этого у них не было. Говорят, ритуалы помогают душе умершего найти дорогу. Но они и оставшимся помогают – несут утешение. Без поддержки этих ритуалов Ясмина чувствовала себя потерявшейся, кораблем без компаса. Ее звезда исчезла с небосклона.

Задул горячий сирокко, и небо стало молочно-желтым от тонкой пыли, которую ветер нес из африканской пустыни.

Они нашли пансион в Лунгомаре, тихом, полумертвом, тогда как недалекий Неаполь шумел жизнью.

Когда человек за стойкой предложил им две лучшие комнаты с видом на море, Альберт отказался. И не потому что денег оставалось в обрез, а потому что он не хотел видеть это проклятое море, отнявшее у него сына.

* * *

Мориц проснулся до рассвета, в три часа. В соседней комнате плакала Жоэль. Если бы не этот плач, все бы пошло по-другому. Но она заплакала, Альберт продолжал спать, а Мориц проснулся. Он оделся, прошел по коридору до комнаты Ясмины, постучал, открыл незапертую дверь и увидел, что в постели ее нет. Ветер сотрясал ставни на окне. Мориц подхватил испуганную Жоэль и гладил по вспотевшей голове, пока она не перестала всхлипывать.

– Мама, – пролепетала она.

С малышкой на руках, Мориц спустился по лестнице. Заглянул в туалет и в пустую комнату для завтраков. Вышел к стойке регистрации, за которой никого не было, открыл дверь на улицу. В лицо ударил сильный ветер. Через дорогу бушевало море, желтоватое от света качающихся фонарей. Жоэль крепко вцепилась в него. И в этот момент Мориц осознал, что времени почти нет. Он бросился наверх и разбудил Альберта. Тот проснулся мгновенно, схватил с ночного столика очки:

– Я с вами.

– Нет. Присмотрите за Жоэль.

Не дав времени на возражения, Мориц передал ему ребенка, а сам побежал вниз, выскочил на пустую улицу. Брызги взлетали над парапетом, ветер свистел меж домов, стучали ставни. В небе не видно было ни звезды, лишь молочный отсвет большого города.

Никто бы не сунулся ночью к разбомбленному сталелитейному заводу. Тем более в бурю, когда в воздухе летали обломки и ветки. Но, может, именно поэтому Мориц и бросился туда. Потому что она обезумела. Потому что от руин в море уходил стальной пирс, о который разбивались волны – белопенные гребни во тьме, ни огонька, только резкий ветер. Раньше сюда причаливали корабли.

Добежав до пирса, Мориц увидел, что он просто уходит в море, исчезает в воде. Бомба, должно быть, разрушила фундамент, линия пирса кренилась набок и внезапно скрывалась в яростном прибое.

Мориц уже хотел повернуть назад, но вдруг увидел светлое пятно. Что-то белое трепетало на ветру, крошечное на фоне бушующего моря, точка во тьме, крыло бабочки. Потом он различил силуэт, понял, что трепещет ее ночная рубашка, и позвал. Ветер дул с моря, Мориц не понимал, слышит ли она его, не понимал, выдержит ли его разрушенный пирс. А потом она вдруг исчезла.

Светлое пятнышко поглотили тьма и ветер. Мориц рванулся вперед. Пирс дрожал под ногами, разорванное железо стонало под ударами волн. Жуткий скрежет, перекрывавший свист ветра – словно умирал зверь из металла. Добежав до места, где пирс обрывался, Мориц увидел светлое пятно в темноте – белый венок в чернильной воде. Ясмина вцепилась в сломанные поручни, пытаясь выбраться, но волны швыряли ее из сторны в сторону. Мориц прокричал против ветра ее имя. Ясмина увидела его.

– Ясмина! Вы сошли с ума!

Она смотрела на Морица точно зачарованная, не отрывая взгляда. Он медленно сползал к ней в темную воду по скользкой, ненадежной опоре.

– Вернитесь!

Она не хочет умирать. Он чувствовал это. Слишком много жизни в ней. Когда по-настоящему хочешь погибнуть, делаешь это как следует. Она просто заплутала, она не знает, принадлежит к живым или к мертвым. И пошла в море, чтобы выяснить это.

Мориц на себе ощутил чудовищную силу моря. Оно вздымалось и опускалось, и человек был легчайшим перышком, игрушкой стихии. Он продвигался на ощупь, все глубже. Набегавшая волна накрывала Ясмину с головой, а откатываясь, обнажала ее едва прикрытое тканью тело. Ясмина смотрела снизу на Морица, точно на пришельца, пытающегося проникнуть в мир, куда ему нет доступа. Как на человека, увидевшего то, чего ему нельзя было видеть. Только она и стихия, и третий тут был лишним.