Адаптация - Валерий Былинский

– Тато! – крикнула она, оборачиваясь. – До тэбэ приихали…

Из дома, упираясь в костыль, показался человек. Он зажег лампу, висящую в виноградных ветвях над крыльцом дома.

– Коля… – сказала мать, – ты, ты?

– Коля, – восторженно заговорил отец, – это я, Игорь Греков, моя жена Алла и сыновья, Боря и Саша, помнишь нас, помнишь?

Щуря глаза и прикрывая глаза рукой, словно от солнца, одноногий мужчина с растерянной полуулыбкой глядел на нас, оборачивался на свою дочь, что-то говорил ей.

– Та вин не баче почти уже, та й слыше плохо, – смущенно сказала нам женщина.

Отец, раскрыв для объятий руки, пошел во двор. Одноногий мужчина тоже развел руки и обнял отца, что-то растерянно бормоча.

– Да мы это, Коля, мы! – теперь обнимала его мать.

– Вы… вы… – говорил Коля, – заходьте, гости дороги, заходьте… машина… – указывал он на «Москвич».

– Да, да, это тот самый «Москвич», Коля, помнишь? Жив еще! И мы живы!

– Заизжайтэ, гости дорогие, заизжайтэ… – хромая, Коля стал открывать ворота. Отец помогал ему.

– Боря, поставь машину во двор, – обернулся он к брату.

Борис со снисходительным лицом сел за руль, резко тронулся и рывком въехал во двор, напугав многочисленных разбуженных утят и уток.

В окнах стал зажигаться свет – не только в доме Коли, но и в соседних. Во двор входили веселые, нарядно одетые люди, они несли корзины, сумки, скамейки, стулья. Двое мужчин принялись составлять перед домом вместе столы, накрывали их длинной белой тканью.

Отец о чем-то разговаривал с Колей и его дочерью. Мать сновала вокруг стола, помогая его накрывать. Брат, засунув руки в карманы, стоял в стороне от всей этой суеты, возле огораживающего двор плетня и со снисходительным лицом наблюдал за происходящим. Я сел рядом с ним на деревянную скамейку.

– Ось поснидайтэ пока, хлопчики, поснидайте… – Толстая женщина, тяжело дыша, поставила рядом с нами на скамейку миску с разрезанным сочным арбузом.

Мы стали есть этот арбуз. Брат ел лениво, не торопясь, не пачкаясь соком. Он выедал свою скибку, затем ломал ее и аккуратно бросал на землю подбегавшим утятам. Я ел небрежно, складывая объеденные арбузные корки в ту же миску.

– Ну да, это не южный берег Франции, – выплевывая косточку, сказал брат.

– Утки везде есть, – неожиданно разозлившись на его снобистский тон, выпалил я.

– Дело не в утках. Понимаешь, я с рождения чувствовал себя европейцем. А здесь совок.

– А мне нравится… совок, – из чувства противоречия глухо сказал я.

– Дурак, – бросая очередную арбузную корку утятам, сказал брат. – Здесь и через пятьдесят лет ничего не изменится, так же будет. Знаешь почему? Правильно, и я не знаю. Загадочная, блин, русская душа. Это же уму непостижимо, какая страшная душевная загадка: огромная Россия, самая богатая страна в мире – и всегда во все времена бедная. Почему?

– Ну и что, что бедная, – упрямо повторил я, – зато здесь… – Я не знал, что сказать.

– Ты чего злишься, Саш? – добродушно усмехнулся Борис. – Из-за своей несчастной любви, что ли? Так у тебя таких еще штук десять будет. Говорю тебе, и запомни на всю жизнь: никогда не относись к женщине, как к другу. Она не друг, она женщина.

И зачем я с ним поделился своими проблемами?

Швырнув недоеденную дольку арбуза на землю, я встал и пошел в другую сторону двора – туда, где в темноте виднелись высокие густые деревья сада.

– Набери абрикосов… – какая-то женщина сунула мне в руку корзину, – в садку лестница е…

Я шел дальше с корзиной. Едва не столкнулся с толстым усатым дядькой с длинной шеей и длинным носом, прижимающим к груди такого же, как он, толстого длинношеего гогочущего гуся.

– Ось, спиймав зараза, ось спиймав… вкусненький будэш… – ласкал, как ребенка, дядька гуся.

Я вошел в сад. Тучи на небе стали расходиться, и сквозь облачную прореху засветились луна и звезды. Я нашел приставленную к одному из деревьев лестницу и, с корзиной в руках, начал подниматься. По пути обрывал с веток крупные мясистые абрикосы и ел. Разламывал плоды пополам и отправлял в рот, косточки бросал вниз. Сел на последней перекладине лестницы и одновременно на толстом суку дерева. Повесил корзину рядом на ветку. Прямо надо мной, источая густой лимонный свет, горел в черном небе месяц, а вокруг звезды. Казалось, я могу протянуть руку и коснуться пальцами месяца и, может быть, даже снять его с неба. Вспомнился фильм моего детства – «Вечера на хуторе близ Диканьки». Там тоже вот так же кто-то забрался в небо и стал снимать месяц. А может, и не было там такого, и мне только кажется… Небо было тихим, как ночная трава, и казалось, что это звезды стрекочут, а не цикады.

– Сашка, ты где? – услышал я голос отца.

– Са-ша-а! – это уже зычный голос матери.

Оставив корзину висеть на дереве, я стал спускаться.

Праздновали почти до утра. За столом собралось, наверное, человек двадцать. Пили самогонку, которую брат, брезгливо морщась и театрально улыбаясь, только пригубливал. «А мой старший в Париж уезжает, – серьезно разглагольствовал пьяный отец, – Борька, расскажи, как там в Европе…» Недовольный брат ловко менял тему разговора или делал вид, что не слышит отца. Потом пели тягучие, как свет месяца, и сладкие, как мед, украинские песни. Брат песням не подпевал, я тоже. Мне наливали самогон, и я его пил, закусывая облитыми подсолнечным маслом варениками с капустой и с картошкой. Потом мне понадобилось выйти, и я ушел из-за стола в темноту. Обратно уже не вернулся. Чьи-то руки взяли меня под локти и куда-то повели, на что-то опустили, я сел и провалился в бездонную перину: «Ложись, синочку…» – сказал голос и исчез. «Надо встать и раздеться…» – усиленно думал я. Мне казалось, что я встаю и раздеваюсь, но потом понял, что уже засыпаю. Сон был уютный, радостный: моя просроченная любимая обнимала меня, целовала и говорила: ну вот видишь, это была шутка, я вернулась, твоя…

До сих пор я думаю, что потерял невинность именно в том сне на той самой бездонно-мягкой перине в доме одноногого объездчика бахчи дяди Коли – настолько все было явно, сладостно, зримо. Бывает же так!

Наш «Москвич» тоже ночевал во дворе, облитый лунным и звездным светом, под ветками раскидистого дерева. У колес его спали в траве гусята, на крышу несколько раз шлепались спелые абрикосы.

На следующий день, после полудня, с багажником, полным гусями, арбузами, дынями, абрикосами, мы выехали из дома объездчика дяди Коли и поехали к уже хорошо видному на горизонте морю.

Брат управлял машиной. Отец похрапывал сзади рядом со мной.

Мы отъехали от села уже километра на три, когда мать, царственно сидящая на этот раз рядом с Борей, вдруг сняла с себя солнцезащитные очки, опустила голову на руки и заплакала.

– Что ты, ма? – сбросив скорость, удивился брат.