Похмелье. Головокружительная охота за лекарством от болезни, в которой виноваты мы сами - Шонесси Бишоп-Столл

«У тебя на хвосте», – отвечает Голливуд, прочитав мои мысли. После чего говорит: «Прием», что меня слегка подбешивает. Мне бы уклониться, но почему-то именно в этот момент я решил снять очки, чтобы камера все же запечатлела белки моих глаз, и, пока я пытаюсь прицепить свои «авиаторы» к комбинезону, Бёрбанк уже готов вступить в ближний бой.

«Твою мать, ты что вытворяешь? Прием».

Пытаюсь взять себя в руки и увильнуть. И наконец начинаю делать то, чему меня учили: разворачиваться и уходить в вираж, пикировать и сбрасывать высоту. Бой в разгаре, и это не шутки. Выполняя штопор, бочку, мертвую петлю, думаю я в основном о том, как бы не блевануть.

Вы, наверное, считаете, что вступать в воздушный бой с похмелья – дело гиблое, и вы, конечно, правы. Зато это одна из немногих профессий, к которой прилагается проверенное средство от похмелья. Вулф пишет: «Некоторые приходили не просто с похмелья, а все еще пьяные и, чтобы выжечь алкоголь из организма, присасывались к кислородным маскам. Уже после полета они говорили: „Я бы не советовал, сам понимаешь, но, в принципе, это работает“ (при условии, что ты сам – парень что надо, жалкий ты салага)».

У меня, конечно, нет всего, что надо: кислородной маски нет, пороха не хватает, да еще и похмелье возвращается из небытия. Сейчас уже трудно понять, что меня доконало: перегрузки, остаточный алкоголь или же (если рассуждать задним числом) проклятый драмамин. Я как будто потею наизнанку – внутрь мозга, а не наружу. Пот застит глаза изнутри. Оказавшись над землей, я заплутал в себе; не знаю, где верх, а где низ. Я – ровная линия на шкале колебаний, жалкий салага; мои вертолеты угодили в торнадо. Я снова потерял Бёрбанка. Потерял землю, сбился с пути. Может быть, ад наверху, а не внизу. Похоже, я теряю рассудок…

Мои очки падают, стекла скачут по всей кабине.

«Это еще что за чертовщина? Прием», – говорит Голливуд, но ответить я не в силах. Я в полном ауте, меня скрутил приступ тошноты. Не хочу, чтобы меня сбили, но еще меньше я хочу блевануть – особенно на камеру. Я закрываю глаза и прямо вижу эти кадры: калейдоскоп из рвотных масс, грязной брани и разбитых «авиаторов». А Бёрбанк меж тем продолжает меня убивать. Он уже дважды в меня попал и снова сидит на хвосте. На одно короткое головокружительное мгновение мелькает мысль, что пора бросать пить. Но – герои не сдаются.

Я открываю глаза и устремляюсь в атаку. Резко набираю высоту, уходя прочь от земли. Лечу на спине, вхожу в вираж, сбрасываю высоту, и вот я уже позади него и подбиваю этого тощего маленького фрилансера.

«Ну наконец-то, – говорит Голливуд, – прием».

«Пошел ты, – бормочу я; впрочем, в кабине, как бы ты ни бормотал, слышно все равно, поэтому я добавляю: – Прием». И снова беру Бёрбанка на мушку.

Кто попадет следующим, победит. Но мне плевать на победу, что совсем для меня не характерно. Я просто хочу вернуться на землю. Я хочу встать на колени. Я хочу покаяться. И пока я думаю обо всем этом, Бёрбанк снова меня подбивает.

«Токсин подбит», – с нескрываемой радостью возвещает Голливуд по открытому каналу. Я рассекаю воздух по прямой, как стрела, затем, поочередно качнув крыльями, пытаюсь привести в равновесие желудок и череп. На горизонте мерцает Лас-Вегас, в небе я вижу стервятников и горящие кактусы. Наконец Голливуд берет управление на себя.

Запой по наклонной

Если попытаться представить себе Древний Рим, нарисуется картина, напоминающая Вегас: разнузданное сборище полуодетых женщин, пузатых мудаков и огромные чаши бухла повсюду. Древнеримский историк Колумелла пишет: «Ночи мы проводим в пьянстве и разгуле, дни в игре или во сне и сами считаем себя счастливцами от того, что „не видим ни солнечного восхода, ни заката“»[25].

Но прежде чем Рим стал первозданным Городом Грехов, там двести лет действовал негласный запрет на спиртное. Бескрайняя, не знающая пощады пустыня, а не оазис разврата – вот чем был Рим; поклонников Диониса считали неблагонадежными, ограничивали в правах, преследовали и тысячами вырезали[26]. По сути это была первая попытка общества ввести полномасштабный сухой закон, и в дальнейшем она привела к тем же последствиям, что сегодня: коррупции, запоям, помешательству и совершенно новым формам похмелья.

Переход Рима от воздержания к распиванию, а затем и к злоупотреблению объясняется ранними успехами. По мере расширения империи росла и армия, продвигавшаяся все дальше и дальше. Несмотря на изначальный аскетизм, римляне знали, как важна выпивка для боевого духа. Новые победы вели к новым войнам, требовавшим больше вина, и наконец – без закулисного влияния виноделов, конечно, тоже не обошлось – вино полилось рекой в кубки высшего сословия. Вскоре, как подросток, который дорвался до ящика пива, ненасытная империя распрощалась с наскучившими идеалами платоновского симпосия – умеренностью, балансом, здравомыслием – и окунулась в эпоху запойного пьянства.

Плиний Старший описывает помпейских виноделов, которые томятся в общественных банях, прихлебывая собственное пойло: «Нагие, тяжело дыша, хватают они огромный кувшин… и, словно демонстрируя свою силу, опустошают его целиком… моментально изрыгают выпитое и принимаются за следующий. Так они делают раз, другой, третий, будто рождены, чтобы изводить вино, и единственный способ распорядиться вином – это пропустить его сквозь себя».

Если говорить о физических аспектах похмелья, на такое поведение есть две точки зрения. Одни считают, что, пропотев в джакузи или сауне, можно избавиться от токсинов; а кроме того, ничто так не очищает организм, как обратная перистальтика. С другой стороны, перегрев лишь усиливает обезвоживание, а возлияния после рвоты – лучший способ получить полноценное алкогольное отравление.

Как бы там ни было с физическими аспектами, на метафизическом уровне ущерб очевиден. Вот как Плиний описывал похмельное утро: «От них несет, как из винной бочки, а все, что было вчера, они позабыли – их память мертва. Они называют это „наслаждаться жизнью здесь и сейчас!“, но если, засыпая, мы всякий раз утрачиваем день прошедший, эти люди теряют еще и завтрашний».

Как ни странно, вызывать рвоту в Древнем Риме было модно даже среди трезвенников. Первый император Октавиан Август делал это, чтобы избежать опьянения, если повод требовал от него выпить больше полулитра вина. Однако ко времени правления третьего императора трон превратился в насест для пьяных безумцев.

Возвысившись до претензий на римское владычество, Марк Антоний превратился в знатного пьяницу и харизматичного ловеласа: проснувшись после ночи с Клеопатрой, он мог