Это было на фронте - Николай Васильевич Второв

студенточка и, жуя булочку, с восхищением посмотрит на меня и вздохнет: «Эх, какой это был статный мужчина! Теперь уж не то!» Жаль только, что мне ей подмигнуть будет нечем!

— Ох, и пустозвон ты, Аркашка! — сказал боец, у которого нарывал палец, и, усмехнувшись, сплюнул в сторону.

— Не говорите загадками, коллега, — вежливо заметил Крючков и тут же спросил: — Скажи, кто после смерти мог найти свое место в жизни? Вот то-то! А я найду. Приоритет здесь мой — и баста! Его никто не отнимет, как, например, сняли с меня высокий чин «младшего».

— О чем бы ни врал, а к чину своему вернется. Смотри, о медичках не забудь!

— Э нет! Забыть их никак нельзя. Покуда, значит, восстанавливали мое драгоценное здоровье, растраченное в боях за Родину, насмотрелся я на них, голубушек, во всякое время суток и полюбил навечно. Сыновнею любовью, как сказал поэт. Конечно, кто в наше время не грешен: были и поцелуи, и вздохи при луне, и прочее такое. Но в их положение легко войти: мужчина я видный, нос у меня греческий, деликатности разные и дамское обращение я постиг. Ну и тяготели, льнули, значит. Дай бог, чтоб вам во щах столько тараканов попало, сколько на моем веку красивых женщин встречалось.

Пожилой казах, припадавший на больную ногу и всю дорогу молчавший, поскольку плохо понимал по-русски, вдруг опросил:

— Кто эта тыр-кан? Объясняй, будь добра.

— Сам ты тыр-кан! — попробовал отделаться Крючков от любопытного казаха.

Но тот не отставал и, заглядывая в лицо Крючкова, повторил:

— Объясняй!

И тот стал объяснять.

— Та-ра-кан — это насекомое, как вот, например… верблюда знаешь?

— Верблюд знай, — обрадовался казах.

— Отлично! Если уменьшить это животное, скажем, в пятьдесят тысяч и одну десятую раза, получится искомый таракан, впрочем по форме выйдет блоха. Понятно?

— Не понятно, — сказал казах. Увидев, что солдаты хихикают, он заподозрил подвох и заговорил с обидой, коверкая слова:

— Говоришь — понимай надо. Товарищ не понимай — объясняй надо. Смеешься — плахой товарищ, нехароший человек.

— Можешь не продолжать, — перебил его Крючков. — Уже дошло, осознал. Сам политзанятия вел, когда пребывал в высоком чине «младшего». Да ты не дуйся. Чего нам с тобой делить? Из претендентов на руку и сердце докторши я тебя исключаю заранее: внешность твоя, извиняюсь, не подходит. Тут, брат, закон железный! А что касается таракана, то, клянусь египетскими пирамидами, полиглота из тебя или там энтомолога все равно не выйдет. Так что все в порядке, друг степей! Пошли!

Казах, напряженно и подозрительно выслушав Крючкова, мотнул головой и, что-то забормотав про себя, пошел быстрее. Остальные, тоже замедлившие шаг на время разговора, последовали за ним.

Крючков, наверстывая упущенное время, торопился посвятить своих спутников в тайны покорения больших и малых крепостей среди медперсонала в госпиталях и санбатах:

— Случалось, не скрою, какая-нибудь сестричка или прочая единица из младшего персонала никак не хотела оценить моих достоинств. Да. Изведешься весь, ночей не досыпаешь, вкус к лекарствам пропадает, и они на организм обратное действие оказывают, а она — ноль внимания! Только улыбается и плечиками пожимает: не понимаю, мол, какими вас еще медикаментами кормить! Вот тогда, как говорят хирурги, идешь на крайнее средство. Изловчишься и без всяких предисловий влепишь поцелуй в насмешливые губки. Как полагается, расплата наступает сразу, без волокиты. И должен вам заметить, чем затрещина звонче — тем лучше.

— А совсем бы тебя какая пристукнула — еще б лучше было, — вставил солдат с больным пальцем.

— Это вы зря, коллега, да и не в том речь. Тут тактический маневр — и ничего больше… После, значит, оскорбления действием с ее стороны должно прийти раскаяние, а за раскаянием — жалость… А коли женщина пожалела — это, считай, что сценарий готов. Дальше главное — игра артиста. Ну и играешь в меру своих способностей. Лежишь на койке ни жив ни мертв, глаза печальные, со слезой, в потолок заведены. Голос у тебя — тьфу, дьявол, даже самому не верится! — делается каким-то минорно-воркующим, а вместо пауз — вздохи: вроде бы сожалеешь, что не совладал ты давеча со своей страстью. От пищи, если, конечно, есть в тумбочке тайные припасы, рекомендуется отказываться напрочь. Чем больше жертв — тем желанней победа! Пройдет так день-два, значит, глядишь, во время ночного дежурства и присядет к тебе на койку она: «Скажи, Аркаша, отчего ты такой странный?» Тут надо вести рассказ жалостный, больше напирать на одиночество, на разбитые надежды и тому подобное. Во время рассказа не забываешь, конечно, поглаживать ее ручку вроде бы так, между прочим.

— А дальше? — спросил, замирая от любопытства, молодой солдат с «резями» в животе.

— Что ж дальше? Дальше последний штрих, как говорят художники, и картина оживет. Вот был у меня случай, еще в финскую… — начал было Крючков, но, глянув вперед, с сожалением сказал:

— Доскажу потом, а сейчас мы, кажется, у цели… Свистать всех наверх!

9

В прихожей санчасти их встретил санитар-бурят неопределенного возраста. Собственно, он только повел глазами в сторону вошедших, но не поднялся от печки, у которой лежал на земляном полу, флегматично поглядывал на тлеющие угли и посасывал крохотную трубочку.

— Привет доктору медицины! — приветствовал его Крючков. — Что нового в академии наук?

Санитар никак не ответил на приветствие.

— Доложи врачу, что прибыли на прием. — Ее нету, — сказал, наконец, бурят.

— Как нету?

— А так. Ушла.

— Будем ждать, — решил Крючков. — Рассаживайся, убогие, закуривай.

Когда все расположились на полу вокруг печки, Крючков обратился к санитару:

— А что, ученая голова, в каком чине твой шеф?

Трубочка у бурята была маленькая, величиной с наперсток. Она требовала к себе постоянного внимания. После нескольких затяжек бурят выколачивал ее о полено, доставал из кармана ватных штанов засаленный кисет, порывшись в нем, извлекал щепотку махорки, осторожно заправлял трубку, доставал щепочкой уголек из печки, клал на махорку и опять начинал раскуривать, после чего убирал кисет в карман. Через пять минут вся процедура с неумолимой точностью повторялась снова.

— Э, да ты, брат, философ! — воскликнул Крючков, так и не дождавшись ответа на свой вопрос. — Так какой же у нее чин все-таки?

— Старший лейтенант. А что?

— Нда-а, — разочарованно протянул Крючков. — Это зачем же старший? С нас бы и младшего хватило.

— А это ты ее опроси, — сказал санитар, доставая кисет из кармана, и, покосившись на Крючкова, добавил: — Коли она с тобой говорить захочет.

— А ты свои мысли вслух не отрыгивай! — вскипел Крючков. — Подумаешь мне, фельдъегерь нашелся! Лорд — хранитель печати!

Столь ценный совет Крючкова