Внутренняя линия - Владимир Свержин

После слушаний в суде Згурскому удалось испросить себе годовой отпуск — уехать в Ниццу лечить раны. Более душевные, нежели телесные. Ему было холодно. Постоянно холодно. Странное ощущение — внутри пылало огнём, а он не мог согреться даже здесь, на золотом песке Лазурного побережья. Часами этот странный русский бродил вдоль берега — с тяжелой, залитой свинцом тростью, разминая кисть и расхаживая простреленную во время прорыва ногу. Там, на залитой солнцем набережной, он и увидел ангела, невесть для чего, каким — то божьим попущением спустившегося на земную твердь. Вернее, не увидел — буквально наткнулся, вновь блуждая мыслями по заснеженным тропам древнего царства Силла.[11]

— Прошу извинить меня, — успевая поддержать стоящую у парапета девушку, которую он едва не сшиб, сконфуженно вымолвил Згурский. — Задумался, знаете ли…

— Не стоит извинений. Вы русский? — Барышня улыбнулась и распахнула глаза ему навстречу.

Згурский не мог объяснить, что произошло в тот момент. Ему стало тепло. Ему стало хорошо, легко и как будто — он не мог найти подходящего слова — воздушно.

— Подполковник Згурский Владимир Игнатьевич, — отрапортовал он, чувствуя, как нелепо, по — солдафонски звучат его слова.

— Кречетникова Татьяна Михайловна, — чуть присела в реверансе девушка.

Згурскому вдруг захотелось подхватить ее на руки, сказать, что ангелам не подобает делать реверансы, подхватить и нести туда, куда она скажет, хотя бы и в горние выси, за облака, где и обитают такие ангелы.

— Ой, как хорошо! А мы с папенькой только — только приехали. Он пошел в гостиницу договариваться, а я морем любуюсь, — будто старому знакомому рассказывала Татьяна Михайловна, и Згурский понял, зачем он выжил там, где порою думалось, что выживать не стоит.

— Вы были на войне? — глядя на увесистую трость в руках нового знакомца, поинтересовалась девушка.

— Да, — подтвердил Згурский. — Был.

— Ну конечно же! Я знаю. — Татьяна Михайловна захлопала в ладоши. — Я знаю! О вас же в газетах печатали. В «Русском инвалиде» и в журнале «Нива»! «Рота под командованием храброго капитана Згурского первой ворвалась в неприступную цитадель Пекина», — звонко продекламировала она.

— Это было целых шесть лет назад, — зачем — то уточнил Згурский.

— А я помню — отец вырезал эту статью из газеты. Там еще говорилось, что вы под ураганным огнем выкатили пушку на прямую наводку и стали бить по воротам, пока они не разлетелись в щепы. А потом вы устремились в атаку.

— Это было не совсем так.

— Но все равно. Пекин — это же так интересно!

— Бейджин, — поправил Згурский. — Местные жители называют столицу — Бейджин.

— Приходите нынче к нам чай пить! — Татьяна Михайловна улыбнулась, отчего видавшего виды подполковника окатило новой, теплой, до изнеможения нежной волной. — Папенька рад будет! Он тогда все твердил о броневом экипаже… Он у меня инженер. Военный инженер! — с гордостью сообщила новая знакомая. — Ему будет очень интересно послушать вас, — она помедлила, — мне тоже…

— Мсье, — услышал Владимир Игнатьевич. — Прага уже. Поезд стоит.

«То, что до сих пор вы на свободе, — не ваша заслуга, а наша недоработка».

Лаврентий Берия

Май 1924

Утро глядело в свежевымытое окно зашкафья Петра Судакова. С высокого берега Стуженки открывался кумачовый рассвет во всю ширь горизонта.

Начальник Елчаниновской милиции открыл глаза. Крынка молока, накрытая чистой белой тряпицей, сулила облегчение после вчерашней беседы с проверяющим. Тому сейчас, вероятно, было еще хуже. После возвращения из дома подозрительной училки он пил не переставая, не слушая ничьих увещаний. В поезд, шедший глубоко за полночь, бесчувственного сотрудника ГПУ погрузили, мешок мешком, строго велев проводнику хранить сон и покой важного пассажира.

«Кажись, пронесло», — глядя, как плотная струя молока наполняет чашку, вдруг подумал Судаков и сам себе удивился, с чего это ему — вчерашнему грузчику с пристани, а сегодня лицу, именем первого в мире государства рабочих и крестьян облеченному властью — вздумалось сочувствовать скрытым недругам этого самого государства.

«Как тут глаза ни щурь, а Таисия Матвеевна, даром что училка — фигура крайне подозрительная. И звать ее вовсе не Таисия. Это точно. Тот — бывший, из Первой конной — спьяну ее Татьяной величал. Мне бы тогда самому подсуетиться да взять под стражу диковинную преподавательницу… Но ведь нет же! Рука не поднялась. И у гэпэушника, вон, тоже не поднялась. Странное дело. Как есть странное». — Судаков еще раз глянул в окно. Во дворе суетилась жена, засыпая корм цыплятам, за соседскими крышами маячили купола церкви с неуместными, но такими привычными крестами. Чуть левее виднелось здание школы — в недавнем прошлом реального училища.

«День теперича воскресный, — удовлетворенно констатировал Петр Федорович, — уроков нет».

— Варька! — думая о своем, окликнул начальник милиции.

— Чего, тять? — послышалось из — за шкафа.

— А ну — ка, иди сюда!

— Да чего надо — то? — сонная физиономия дочери появилась в его закутке.

— Отвечай по — быстрому, кружок у вас в клубе нынче есть? Ну тот самый, где вы стишки читаете…

— Как же, есть. — Варька пожала плечами, недоумевая, с чего бы это отцу интересоваться таким пустячным делом. — А тебе для чего?

— Дерзить вздумала? Раз спрашиваю, стало быть, нужно! Не доросла еще батьке вопросы задавать — «что» да «почему»! Иди — ка сюда. — Он поманил дочь пальцем.

— Ну… — Голенастая девочка — подросток подошла к столу.

— В общем, так. Сегодня пойдешь на кружок пораньше. Чтобы первой быть. Таисия — то всегда прежде вас приходит?

— Ну?

— Не нукай ты! Не на конюшне. Пойдешь и скажешь, чтоб, как закончит с вами тетешкаться, никуда из клуба не шла — пусть сидит и меня дожидается.

— Бать, ты чего?

— А ну, цыть! Раз говорю, значит, надо! А ты языком почем зря не чеши. Твое дело передать, да чтоб никто рядом не слышал.

— Хорошо. Скажу, как велишь… А долго ли ждать?

— Пока не приду. Запомнила?

— Ага.

— Тогда иди. Да чтоб молчок! А то враз ремня схлопочешь!

Хорошо знакомая с отцовским ремнем девчонка, молча и скоро кивнув, выскочила из родительского «кабинета».

— Черт ведь что может подумать, — глядя ей вслед, тяжело вздохнул Судаков. — Господь великий, что ж я делаю — то?

Судаков снова покосился в окно, будто высматривая заветную тропку на поросшем кустами берегу. Сколько раз в прежние годы убегал он по ней, страшась отцовского гнева… Сколько раз прятался… Нынче не спрячешься, хоть до Зазноби на озера беги.