Заметки пассажира. 24 вагона с комментариями и рисунками автора - Андрей Бильжо

Ну вот, продолжаю. Через неделю родителей жены я провожал в обратный путь. В плацкартный вагон поезда Москва – Архангельск заносились неподъемные сумки с метрами сосисок и колбас; баулы с килограммами разного мяса; коробки с кубами сливочного масла; цилиндрами и параллелепипедами сыра. Все это раскладывалось на и под полки.

…Но родители жены хотели быть поближе к любимой дочери и к недавно появившемуся любимому внуку. Так исчезли северные дары. И теперь мы садились в поезд и сходили на станции Щекино, как это не раз делал Лев Николаевич Толстой. Правда, здесь наши пути с великим писателем расходились. Он направлялся в Ясную Поляну, а мы – в город Советск по раздолбленной пыльной дороге на раздолбанном грязном автобусе. Город казался мне очень странным. В нем, например, было теплое, незамерзающее озеро. А еще в нем был клуб – желтый, с пятью белыми колоннами. Типичный Палладий. Мог ли великий итальянский архитектор представить себе, что в далекой России спустя столетия в каждом большом и маленьком городе будет стоять типа его «застывшая музыка». Но в основном Советск состоял из желтых трехэтажных коттеджей, построенных после войны для генералов. А самое глубокое впечатление на меня производили местные мужики. Они все как один ходили в кепках, связанных из мохера нежных пастельных цветов – розового, голубого, желтого, зеленого… Они напоминали конфеты «Подушечка», что продавались в магазинах на вес и без обертки. Верхняя часть головы у краснолицых пропитых мужиков как бы светилась и флюоресцировала из-за мохеровой волосистости. Этот ореол, к моему счастью и ужасу, еще и колебался на ветру.

Как-то я приехал в Щекино на поезде из Новороссийска. Это была осень, и привез я с собой деревянный, с щелями, ящик с виноградом и кучу всяких фруктов и овощей. На платформе меня встречали родители жены. На этот раз они меня! А дома, в Советске, меня встречали маленький сын, жена и накрытый стол с домашними пельменями, маленькими домашними же тушенными в сметане голубцами и котлетами, естественно домашними и тоже маленькими. Всё в мисках чуть меньше тазика. Ну и, конечно, самогончик. Ему-то что, он един и в Архангельске и в Советске.

Родители жены задержались в Советске недолго. Они тосковали по родине и вернулись в Архангельск. Вновь на какое-то время появились грузди, морошка, в общем, можно было бы начинать читать с начала…

Теперь уж этого нет. Теперь уж это точно никто никогда не привезет. Купить? Не то! Не радует. Пойду, пожалуй, махну. За ваше здоровье. Счастливого пути, пассажиры!

Это было странное время – конец 80-х. Кто во что горазд. Открывались какие-то новые, невероятные возможности – «новые горизонты» (отличный штамп). Советские художники вошли в моду. Я начал «красить» (так говорили профессионалы), именно «красить», а не писать, большие холсты, которые они же называли «лопухи». В мастерскую ко мне стали приходить покупатели. Приходили и устроители выставок. Они увозили картины в разные страны мира. Как правило, с концами. Не возвращались ни устроители, ни картины. Где вы сейчас, мои «лопухи»? Кого радуете? Кого пугаете? Чьи интерьеры украшаете? Впрочем, один интерьер я помню очень хорошо, до мелочей.

Моя бойкая, свободно говорящая на английском и французском подруга-психиатр в это время одной своей стройной ногой уже была в бизнесе. «Бильжопка, значит, так, едешь со своими картинами в Брюссель. Жить будешь там в богатом доме. Жена хозяина хочет сделать тебе выставку. Продашь картины, заработаешь… Давай собирайся!»

Бельгия! Это слово раньше я видел только на почтовых марках. Куда ты поехала, моя «крыша»? Я ведь еще не поменял рубли на разрешенные триста долларов. Я еще не купил билет на поезд. Я еще работаю психиатром в маленькой психиатрической больнице. Правда, мне положен отпуск. А в психиатрии он, между прочим, сорок восемь рабочих дней. Но это все мелочи.

И вот поздним вечером мои холсты мои нетрезвые друзья вместе с нетрезвым мной погрузили в вагон Москва – Брюссель. Холсты мои могли поместиться только в тамбуре, куда я все время бегал, волнуясь, не порезали ли их ради интереса, как у нас любят. Но поезд ехал за границу, и пассажиров это обстоятельство ко многому обязывало. Тем более что многие, как и я, ехали туда первый раз. Публика очень волновалась за вывозимые блоки сигарет и водку и боялась таможенников. Боялся их и я. А вдруг они не пустят меня в Бельгию с моими картинами, вдруг им, соотечественникам Брейгеля, они не понравятся. Но маленький и щуплый, с зализанным пробором посередине соотечественник Брейгеля заинтересовался лишь мягким пластиковым пакетом с молоком, лежащим в моем купе. Он перекладывал его из руки в руку и прижимал к уху, слушая, как там перетекает таинственная жидкость. Я объяснял ему, что это milk, но он не поверил. Пакет вскрыли, молоко вылили, а сам пакет был вывернут наружу черной внутренней поверхностью. Героин, к сожалению гоголевского таможенника, не был обнаружен, а искусство его, как я уже сказал, не интересовало. Я благополучно прибыл в Брюссель.