Рафаэль и его соседки - Ахим фон Арним

Одари благим забвеньем,

Тех, кто полон наслажденьем.

В этом сладостном обмане

Благороднее пусть станет

Тот, кому прощенья счастье

Выше ревности и страсти.

Казалось, они были так поглощены друг другом, что не слышали слов, прозвучавших внизу, и лишь знакомый мотив, на который пел Рафаэль, растревожил их чувства, а он продолжал:

Что не выразить словами,

За меня расскажет песня,

Пылок жар ее лобзаний,

Но она не любит сердцем,

Простодушна, словно дети,

Все слова ее — на ветер.

Красота на трон вступает

И сбирает дар любви.

В восхищенье расцветает —

Увядает взаперти.

Красотой нельзя владеть    —

Можно лишь ей гимны петь!

После этих или подобных слов — а я вас уверяю, что в таких вещах я не отличаюсь точностью, но охотно вспоминаю обо всем так, как мне больше нравится, — он вернул цитру незнакомцу, а тот спросил его, не нужен ли ему хороший клинок, если да, то он рад услужить. Рафаэль с удивлением посмотрел на него, и узнал своего мастера по фехтованию — он его как-то рисовал. Этот смелый человек — звали его Нантормо — воспользовался доверием, которое ранее связывало его с Рафаэлем, чтобы разъяснить ему, что тот подарил свою склонность недостойной особе, вместе с тем он спросил, не видел ли он племянницу кардинала Биббиены, которую тот не прочь с ним обвенчать. Рафаэль уверил его, что знает о легкомысленности Гиты и рад был бы познакомиться с племянницей кардинала Биббиены, поскольку никогда не упускает подобных случаев, но та, по словам кардинала, согласилась на встречу с ним только при условии, что он откажется от других женщин. В этом требовании заключалось нечто невозможное для него: отдать все, что связывало его с миром, за нечто неопределенное, незнакомое. Мастер фехтования высказал мнение, что, возможно, племянница кардинала не так уж ему незнакома, как он думает, может, он помнит ее — ведь он же приходил в тот монастырь, который недавно открылся. Рафаэль спросил его, смеясь, уж не принимает ли тот его за подкидыша, которого нужно принести в дар Богородице без младенца. «Разве Вы никогда не были в этой церкви, — спросил мастер фехтования, — а вот многие ваши картины там выставлены». «Мои? — спросил Рафаэль, — первый раз об этом слышу». Фехтовальщик заверил, что эти картины именно его кисти, и извинился, что не сможет его сопровождать, поскольку ранним утром он должен был вернуть кардиналу Биббиене лошака, которого его преосвященство предоставил ему на время для верховой езды. На этом он откланялся, и Рафаэль сказал мне, скорее в рассеянности, чем в ожидании необыкновенной находки: «Пойдем-ка в монастырскую церковь, она, кажется, открыта, странно, что она так близко от нас, а мы там еще ни разу не были». На самом деле ничего странного в этом не было, так как Рафаэль был слишком занят, а я слишком ленив, чтобы обходить все окрестные церкви. Маленькая церковка была еще открыта, возможно, для того, чтобы украсить новой картиной алтарь боковой капеллы.

Рафаэль взглянул при свете свечей на картину, которая висела наверху, и с удивлением спросил меня, не он ли это нарисовал. «Возможно, — дерзко ответил я, — но наверняка прежде, чем я к вам поступил». «Если бы это нарисовал я… — вздохнул Рафаэль. — Я хочу познакомиться с мастером; скорее всего, эскизы к этим картинам я посылал в Нидерланды, чтобы по ним изготовили гобелены, но это не моя работа». Теперь я рассмотрел картины внимательнее и обнаружил большую серьезность, но меньшую живость лиц, нежели это было свойственно Рафаэлю. На центральной картине я увидел Христа, в образе садовника представшего перед Магдаленой. Он — поправший смерть, она — отринувшая грех. Он светлый и прозрачный, почти лишенный плоти, как больной, исцелившийся, выздоравливающий от страшного недуга, после тяжелой болезни, она, напротив, впитала в себя всю животворящую силу земли, но и тот и другая словно цветы спасенного мира.

По обе стороны картины было изображено вифлеемское избиение младенцев, но ужас смертного насилия был побежден утешением, исходящим от центральной картины. «Если бы у Луиджи еще были его глаза, — сказал Рафаэль, — я бы подумал, что он так разыграл меня — шутка ли, превзойти меня в моих собственных картинах». Я спросил одного из рабочих о художнике. Он ответил, что художница, жившая в монастыре, нарисовала эти и прочие картины. В это время Рафаэль подошел к главному алтарю, где я и нашел его коленопреклоненным. Не поднимая глаз, он указал мне на алтарь — и я увидел мраморную статую в голубой одежде, которая показалась мне совершенной, но не произвела сильного впечатления. Рафаэль, молча поднялся, схватил меня за руку, прижал ее к сердцу и повел меня к большому фонтану, где освежился глотком воды из пригоршни. Я попросил его быть любезным и объяснить мне, что все это значит. «Все, что я пережил в юности, — воскликнул он возвышенным тоном, — снова ожило в моей душе! И это должно быть совпадение, что именно сегодня эта статуя предстала пред моим взором в образе Небесной царицы, которой в Урбино я надел кольцо на палец! И этот палец, кажется, предупреждал меня не откладывать более мое главное произведение, «Преображение», которое кардинал Медичи заказал мне уже давно, а я все не решался его начать. Неизвестный художник пробудил во мне духовные силы и желание создать нечто подобное!»

С этими словами он сел на край колодца и водил в задумчивости своим посохом по освещенной луной водной поверхности. «Мне сопутствует удача! — сказал он спустя некоторое время, полный воодушевления. — Я вновь вижу голубой воздух с легким золотистым облачным покровом, как однажды это было над домом возлюбленной, мне явился Господь с Моисеем и Илией, а внизу для нас был открыт весь земной мир, который поднимется по бесчисленным ступеням в вере и сомнении». Я упал ему в ноги и попросил, чтобы он сам выполнил эту работу, его ученики не смогли бы схватить это настроение, они бы разрушили столь глубокомысленное произведение буйством красок. Он погладил меня по волосам и сказал, что так и будет, если проклятая слава даст ему хоть немного времени, но он не мог отказывать просьбам людей, которые льстили ему, он брал слишком много заказов, и самая сложная работа на первых порах, в пылу воодушевления, казалась ему безделицей. «Возможно, будет