Миг, который никогда не вернется - Анна Толкачева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одинокий поэт научился носить маски. Одна для соседей, другая для родственников, третья для друзей. А друзей, или точнее тех, кто называл себя его друзьями, у него оставалось все меньше и меньше. Его дружба уже перестала быть выгодной для молодых писателей и начала тяготить старых и более успешных его знакомых.
Однажды одинокий поэт подумал: "Может быть, еще не поздно? Может, профессия была не та? Или я выбрал не тот путь?" Однако отражение в зеркале сказало ему, что уже слишком поздно. Тогда-то он вспомнил свою старую мечту. Он всегда хотел быть философом. Но для этого нужна сила и смелость, а поэт не обладал ни тем, ни другим. Нет, давняя мечта не могла его спасти.
Поэт умер. Обессилевший, сидя за столом, он закрыл лицо рукой и уснул. Его съежившаяся фигура застыла в тихой пустоте комнаты, где единственным его собеседником долгие годы оставалось гулкое эхо. В раскрытое окно хлынули сумерки, те самые пугающие наступлением ночи сумерки, но в этот раз они не потревожили его. Мимо распахнутой рамы скользнул ветер и разметал мертвенно-белые листы бумаги, так и оставшиеся нетронутыми.
За всю жизнь одинокий поэт так и не осмелился сказать, что он думает. Он не решался писать, о чем ему хочется. Боялся обнажить свою душу. Всю жизнь прятался за красивыми масками и вычурными, ничего не значащими словами и, в конце концов, сам стал так же пуст, как бессмысленные стихи, которые он писал.
И если когда-нибудь вы увидите на полке сборник с произведениями этого поэта, не берите его. Там нет правды. Он обманет вас так же, как долгие годы обманывал себя. Что может рассказать вам о радости человек, ни разу ее не испытавший? Разве может дать вам ощущение гармонии тот, кому оно не известно?
Июль 2006
Пелена неизбежности
Давно прозвенел будильник. Белесый тусклый свет напирает на оконные стекла — это мачеха-жизнь напоминает, что уже утро, и требует, чтобы я встала, хочет, чтобы еще один мой никчемный день все-таки начался. Но я не могу даже на миг оторваться от подушки. У меня нет сил. Раньше я думала, что такие заявления — всего лишь пустые слова и показуха.
"У меня нет сил".
"Уж прямо-таки нет?" — недоумевала я.
А вот теперь сама пытаюсь заставить себя подняться с постели, и одна только мысль о том, что новый день неудержимо рвется в мои окна, ввергает меня в ужас.
Горячий чай обжигает язык, но я не замечаю боли, мне все равно. Вот уже полчаса, как я сижу за столом, тупо уставясь на одиноко скорчившийся бутерброд. А он лежит на столе и презрительно таращится на меня, будто хочет сказать: "Неужели теперь ты даже не в состоянии впихнуть в себя какой-то жалкий бутерброд?" Но я действительно не могу. Не могу заставить себя взять его в руки и поднести ко рту, он пахнет чем-то мерзким, раздражающим. Сегодня любой запах мне противен. Меня воротит даже от обожаемого мной раньше аромата чая. Одна мысль о еде вызывает отвращение. Так плохо, как сегодня, мне еще никогда не было.
Навязчиво пестреют на столе пузырьки с лекарствами, они нагло врут, обещая здоровье и беззаботную жизнь до старости. Зачем пить их, если они мне никогда не помогут? Ведь все дело не в желудке, а в моих мыслях.
Только что по радио передали курс валют. Уж так ли это важно: подорожал или подешевел сегодня доллар на две копейки? Разве зеленые бумажки — основа мироздания?
Теперь мужские голоса, яростно рвущиеся из динамика, взахлеб спорят о цене за баррель нефти: возрастет ли она и в каких пределах. В самом деле: что может быть важнее, чем цена за какую-то бочку тухлой нефти? И когда вас охватывает восторг любви или предает лучший друг, или умирает близкий вам человек, вы, конечно, только об и этом думаете?
Сидя на лекции в институте я со всей ясностью начинаю осознавать всю бессмысленность происходящего вокруг. Что я здесь делаю? Что все мы здесь делаем? С утра до вечера мы спешим с лекции на лекцию, запихиваем и утрамбовываем в свои головы новые знания. А что потом? Ради чего все это?
"Ну, — хмыкнете вы, — это и ребенок знает — чтобы найти потом хорошо оплачиваемую и интересную работу". Работа — это, конечно, замечательно. А зачем мы работаем? Чтобы обеспечить свое выживание, чтобы позволить себе какие-то удовольствия: материальные или нет, но приобретаемые за деньги. А удовольствия нужны людям для того, чтобы жизнь им не казалась серой и скучной. Так зачем все это? Если жизнь нуждается в том, чтобы ее раскрашивали, не лучше ли тогда просто перестать жить?
Какие ужасные мысли лезут мне в голову. Нет, не надо об этом думать. Я смотрю в окно в надежде увидеть хоть что-то, что отвлекло бы меня от тяжелых раздумий. Но в клочке унылого пейзажа вижу лишь подтверждение собственным мыслям.
Замызганное, неопределенного цвета ноябрьское небо. Бесснежные улицы. Запекшаяся бурая пыль и разметанные по промерзшей земле клочки уходящей осени — давно опавшие листья.
Все омертвело. Все подернулось пеленой неизбежности.
Чернеют корявые, узловатые ветви дерева, заглядывающего в окно, тянущегося ко мне своими растопыренными пальцами.
У самого стекла появляется крупная ворона — растрепанное грязно-серо-черное пятно. Вскоре она тяжело снимается с ветки и перелетает на припаркованный к обочине скелет автомобиля, на никому не нужный, ржавеющий под тусклым небом полуразвалившийся каркас.
И мои безрадостные думы наваливаются на меня с новой силой.
Вся наша жизнь — повторение давно написанного и утвержденного сценария. Мы бездумно следуем еще до нас заведенным правилам, скользя по накатанной дорожке вкруговую. Изо дня в день повторять никому не нужные действия — зачем это? В чем здесь смысл? Мы тонем в общей массе, ничем не выделяясь среди безликой толпы. Неужели мы рождаемся, чтобы пройти по уже заранее выверенной, всем известной дороге, подтвердить еще раз жестокие законы жизни и кануть в небытие? И как глупо и самонадеянно мы стремимся сделать это с достоинством.
Удел нашего детства — игры и радость, юности — ошибки и разочарования. Мы достигнем расцвета в зрелости,
