Найти и уничтожить - Андрей Кокотюха

Тимофей Строкач подтвердил: сейчас в район Богодухова, соседствующий с интересующей военную разведку местностью, переместился спецотряд «Смерть врагу!». Он разросся из небольшой группы, которой командовал капитан Родимцев, – одной из групп, созданных по личному распоряжению Судоплатова. Задача Родимцеву поставлена достаточно четкая и ясная – точечные удары по тылам, зачистки среди немецкой оккупационной администрации, диверсии на железных дорогах. И, что руководитель «четверки» считал даже более важным, – уничтожение или разложение всех работающих на врага структур, сформированных из предателей и коллаборационистов. В скором времени к Родимцеву стали присоединяться остатки партизанских отрядов, частично или же полностью ликвидированных немецкими карателями с помощью верных им полицаев.

Теперь отряд насчитывал до семидесяти бойцов, имел связи с подпольем и агентурой во многих районах, и главное – все это время оставался мобильным, не устраивая базу в одном месте подолгу. Это, конечно, создавало огромные бытовые трудности, особенно зимой и ранней весной. К тому же усложняло регулярную радиосвязь, на очередном рейде время выхода в эфир соблюдать сложно. Однако отряд, обладающий такой маневренностью, вычислить и загнать в ловушку немцам было сложнее.

Потому, после недолгих обсуждений, именно отряду Родимцева предстояло не только подробнее выяснить, что строят фашисты в лесу у лагеря силами пленных, но и найти возможность уничтожить объект, представляющий для врага особый интерес.

Взглянув на карту в последний раз и на глаз прикинув расстояние от Богодухова до Ахтырки, которое вскоре предстояло преодолеть отряду в сжатые сроки, Тимофей Строкач подошел к столу, положил руку на бакелитовую трубку телефона. Пора отдавать первые распоряжения, уточнив для начала, когда Родимцев должен выйти на связь.

Там, куда его бойцам предстояло отправиться, есть законсервированная для подобных случаев база сводного отряда «Родина». Некоторое время тому назад по приказу командования он снялся с места и отправился на соединение с отрядом Михаила Салая…

Женщины из села приходили после утренней поверки, как обычно.

Дробот даже научился определять по ним время. Погрешность могла составить от тридцати до сорока пяти минут, и все-таки Роман был уверен, что не слишком ошибается. Они появлялись не раньше девяти, но вряд ли позже десяти утра. Зная, во сколько темнеет и светает в конце марта, Дробот, чтобы хоть чем-то отвлечься от постоянно преследующих мыслей о смерти, принялся со скрупулезностью математика вычислять время суток.

Сегодня все происходило как всегда. Пленные, которые упорно не вызывались на работы, бросались по грязи к проволочному ограждению. Их не кормили даже той дрянью, которая доставалась «труженикам», потому появление женщин с ведрами и корзинами означало еду – вареная картошка, буряк, даже хлеб: хоть из отрубей, но зато мягкий, еще теплый, недавно вынутый из печи. Кормить пленных местному населению немцы не запрещали. Но полицаи из лагерной охраны превратили эту процедуру в дикое развлечение.

Стоило грязным голодным оборванцам приблизиться к проволоке метра на три, тут же звучали выстрелы. Короткие пулеметные очереди с вышки отгоняли пленных, не подпуская их к ограждению, и как-то на глазах у всех один парень, невысокий солдатик-белорус, чью фамилию Дробот так и не запомнил, не остановился. Присел, закрыл голову руками, но стоило выстрелам стихнуть – рванул отчаянно, пытаясь преодолеть запретную зону одним прыжком. То ли ему надоело жить, то ли хотел поразить врага своей смелостью и заставить уважать себя – после того, как очередь срезала его влет, обо всем этом оставалось только гадать.

Паренек так и лежал лицом вниз, когда женщины, замахиваясь как можно сильнее, бросали скудную еду через проволоку. Собирать ее с земли не запрещалось, и охрана довольно наблюдала, как пленные хватают, что могут, прямо из грязи, при этом толкаясь, невольно сражаясь за каждую картофелину, отворачиваясь друг от друга с добычей и быстро запихивая ее вместе с грязью в рот. Иногда полицаи постреливали в воздух, но только для лишнего утверждения собственной власти. Давая Дроботу дополнительную пищу для размышлений по поводу того, что охранники – люди никчемные и слабые, раз получают удовольствие от унижений сотен себе подобных.

Впрочем, даже такие мысли мартовский ветер выдувал из головы, когда наступало его время работать. Послушав Семена Кондакова, он всякий раз вызывался в бригаду могильщиков, которые без лишней спешки получали три раза в день одинаковое подванивающее варево, которое приходилось пить, как есть, из котелков. Среди них иногда попадались дырявые. Дырку затыкали пальцем, руками же вылавливали из бурой жижи разваренные кусочки гнилой и мерзлой капусты – но это была еда.

Однажды в супе, как называли это варево, оказались кости с остатками мяса. Размышлять, откуда оно взялось, вечно голодным пленным было недосуг. Стыдясь самого себя и стараясь не смотреть на других, Дробот выхватил кость из котелка, сунув в рот почти до половины, зубы принялись сдирать волокна. Жевать некогда – заглатывал так, давясь и откашливаясь. Подвох стал ясен только тогда, когда Роман услышал громкое ржание – хохотали полицаи, вместе с немцами наблюдавшие за этой картиной. А потом, еще смеясь, один из охранников, русский, швырнул пленным что-то черное и круглое.

Окровавленная собачья голова. Зубы дворняги замерли в предсмертном оскале.

– Э, красные, вкусный бобик? – гаркнул полицай, и охранники снова взорвались дружным, издевательским и очень искренним хохотом.

Дробот тогда не выдержал первым. Профессорское воспитание не удалось вытравить из него даже фронту, и лагерь никак не довершал этого процесса. Согнувшись пополам, Роман бросился к бараку, и там его вырвало. При этом Дробот потерял равновесие, упал на колени, в глазах на миг потемнело. Когда пришел в себя и задышал свободнее, увидел в трех шагах Николая Дерябина. Даже сквозь белую пелену, еще застилавшую глаза, было видно выражение презрения и отвращение, написанное на лице старшего лейтенанта.

– Накормили немцы? Вкусно?

…Все это время Дерябин старался по возможности держаться особняком. В условиях лагеря, где все равны и сидят в одинаковом дерьме, подобная линия поведения была трудно осуществимой. Тем не менее Николаю удавалось воздерживаться от всех видов работ, которые предлагал комендант.

Дроботу показалась странной даже не манера Дерябина. В конце концов, Роман успел немного узнать невольного товарища по несчастью и понимал: старший лейтенант ставит себя точно так же, как делал бы это в других условиях, более благоприятных и привычных для офицера НКВД. Нет, Романа несколько удивляла сама организация их лагеря. Видимо, во всем этом имелся некий тайный, высший, утонченно садистский стиль и смысл – создавать пленным иллюзию свободы выбора за колючей проволокой. Можно идти работать в лес, вынашивая слабую надежду – со мной ничего не случится, меня будут кормить лучше, я протяну лишний день. Можно каждый день делать шаг вперед, вызываясь в могильщики или уборщики, – здесь это мало отличалось одно от другого. За это полагался вонючий суп. Но также можно не делать ничего, слоняясь с подъема до отбоя по территории лагеря: даже если шел дождь, днем вход в барак запрещался без особого распоряжения.