Мэгги Кэссиди - Джек Керуак

Мы доходим до моста. Вода внизу сочится между зазубренными каньонами валунов, застывают заводи льда, розовая заутреня на пене крохотных быстрин — вдалеке коттеджи Сентервилля, и снежный горб луговины, и намеки на нью-хэмпширские леса, в глуши которых здоровые мужики в брезентовых куртках теперь с топорами, в сапогах, с цигарками и с хохотом гонят старые грузовички «РЕО» по колдобинам просек среди сосновых пней к дому, к хижине, к мечте о Новой Англии в наших сердцах —

— Чего-то ты притих, Загг, — эта клятая Мэгги Кэссиди точно плохо на тебя действует, она тебя охомутала, паря!

— Ни одной девке не давай на себе ездить, Загг, — любовь того не стоит — что такое любовь, пшик. — Джи-Джей был против. Елоза — нет.

— Нет, любовь — это здорово, Мыш, — есть о чем подумать — сходи в церковь помолись, Загг Малявка! Женись на ней! Трахни ее! Прикинь, да? И за меня тоже хорошенько!

— Загг, — серьезно советует мне Гас, — трахни ее, а потом брось, послушай совета старого морского пса: бабы ни на что не годны, навсегда записано это в звездах — Ах! — отворачивается, весь аж почернев. — Поддай им под задницу, поставь на место — На свете и так много страданий, смейся, плачь, пой, завтра — фигня — Не давай ей себя свалить, Заггут.

— Не дам, Мышо.

— Прикинь, да! Глянь, вон Билли Арто канает — уже и ручки потирает перед новым днем —

Ну конечно же — Билли Арто, который жил со своей мамой и каждое утро не вставал из постели, а выпрыгивал, ухмыляясь, подходит к нам, потирая руки, на всю улицу разносился холодный жилистый шорох его рвения.

— Эй, парни, обождите — Дайте чемпиону по шахматам подойти!

— Это ты — чемпион по шахматам? Хо хо.

— Чего-о? —

— Да я своей тактикой бомбардировок вас всех разгромлю —

— Прикинь, да? Ты глянь на его книжки!

Пререкаясь, дурачась, мы шагаем без единой физической паузы в школу мимо церкви Святого Жан-Батиста этого громоздкого трущобного Шартрского собора, мимо заправочных станций, многоквартирных домов, дома Винни Бержерака — («Дрёбаный Винни еще спит… его даже в техникум не взяли… все утро сидит читает „Восхитительные Правдивые Любовные Истории“, да трескает „Дьявольские Кексики Дрейка“ с белыми сливками в серединке… еду же никогда не ест, живет одними кексиками… Ах чё-орт возьми, я знаю, мы вчера уже прогуляли, но у меня сердце к Винни так и рвется этим серым печальным утром».)

— Нам бы поосторожнее — два дня подряд?

— А ты вчера слыхал, чё он сказал? — сказал, что он сейчас озвереет по сексу и засунет себе голову в унитаз! — Мимо Городской Ратуши, на задах ее библиотека, и уже какие-то старые бродяги собирают еще дымящиеся бычки у двери в зал периодики, ждут, пока в девять откроется, — мимо Принс-стрит («Вз-зиу-у, только прошлым летом мы тут играли, Загг, какие хо-умраны, какие тройные, как великий Скотч подавал намертво — жизнь такая огромная!») — («жизнь, дорогой мой Елоза, просто невообразибельная!») — мост через канал, боковая улочка ведет к здоровенной бумагопрядильне со всеми этими вверх-вниз по утреннерозовым булыжникам наглухо сомкнутые колониальные двери квартала середины девятнадцатого века для текстильных рабочих в каких-нибудь мемуарах Диккенса, прискорбно-похмельный видок старых просевших красно-кирпичных парадных и почти столетие пахоты на фабрике, мрак по ночам.

И тут мы идем, вливаясь в сотни школьников, что тусуются по старшеклассным мостовым и лужайкам в ожидании первого звонка, которого снаружи не слышно, но изнутри его объявляет рокочущий отчаянноликий долетающий слушок, поэтому иногда я, кошмарно опаздывая, спешу один по огромным пустырям, что лишь минуту назад лопотали стократно голосами, а теперь их промокнули начисто, все завучи попрятались в норки за немыми школьными окнами первых утренних уроков, через унизительную ширь вины; множество раз такое снилось, тротуар, трава. «Возвращаюсь в школу» — снится старому инвалиду в его невинной подушке, слепому к течению времени.

Класс строем входит в школу в 7.50 утра, обычно всё в последний раз впихивают и захлопывают в те странные вытянувшиеся усиками-антеннами мгновения, когда никто не произносит ни слова, а край парты режет локоть, стоит мне преклонить голову и еще чуть-чуть вздремнуть — в середине дня я спал на самом деле, и с большим успехом притом, в подготовительном классе после часу, когда вокруг летали не комки жеваной бумаги, а любовные записки — в конце школьного дня — Солнечное утро светило оранжевым пламенем в немытые стекла, уступая дневному голубому золоту, а птицы себе заливались на деревьях, а старик опирался на перила канала с трубкой во рту, и канал тек себе дальше — Сплошные завитки и водоворотики, густой, трагичный, и видать его из сотни окон на северной стороне средней школы, новой и такой старой для первоклашек. Гигантски, утопнув в этом канале, книга бы раздулась, страница раздулась, воображаемо, намечтавшись в этот час времени о розовой подрагивающей губе из дней детства в модных свитерах. Елоза сидел у себя на уроке, с миром у него было все в порядке. Он ненавидел и ухмылялся на своем краю парты в пылающих солнечных атмосферах юго-западных окон, которым зимой доставалось бледное тропическое пламя со старого северо-востока — стирательная резинка на изготовку, парта его личная, захваченная, он зависает изломанно и неопрятно, кто-то должен наставить его на путь истинный, зияющий день только начался. Журналы подмигивают ему из-под парты, когда крышка поднята — «О, вон по коридору пилит мистер Недик, учитель английского, в своих мешковатых штанах — Миссис Фагерти, училка начальных классов, или в 9-м преподает шекспировские рифмы, счас подойдет к нам, вот она, напыщенный так-тук ее высоких каблуков солидной дамы», наш разум наполняют Джойсовы фантазии, пока мы оттяжно, страстотерпимо высиживаем это утро, дожидаясь, пока можно будет преклонить головы в могилу, толком этого не зная. На булыжниках возле фабрики у канала я понимаю грядущие грезы. У меня они будут позднее — о ткацких фабриках из красного кирпича за отрешенными пустыми каналами голубым утром, утрата хлопает по лбу, с нею покончено — Мои птички будут чирикать на веточке иных вещей.

Глаза хорошеньких брюнеток, блондинок и рыжих Лоуэллской начальной школы — вокруг меня. Новый день в школе, все вдруг резко проснулись и оглядываются повсюду; сегодня доставят 17 000 записок — из одной дрожащей руки в другую в этой экстазной смертности. Я уже вижу, как в наморщенных лобиках симпатичных девчонок начинают клубиться Стендалевы сюжеты: «Сегодня я точно зацеплю этого чертова Бичли одной идейкой» — будто монологи с собой, как на Свиданиях с Джуди[26]— «втравлю-ка сюда своего братца, и тогда все срастется». А иные интриг не плетут, ждут, грезят огромной печальной грезой о смерти в старших классах, когда умираешь в шестнадцать.

— Слышь, Джим, скажи Бобу, я не хотела — он же знает!

— Конечно, сказал же, что скажу! Выдвигаться на вице-президента второго класса,