Жди меня… - Андрей Воронин

Вслед за адъютантом он подошел к носилкам, на которых лежал раненый генерал. Лицо Багратиона было бледным и блестело от пота. Пан Кшиштоф понял, что князь испытывает сильнейшую боль, но голос, которым Багратион обратился к нему, звучал хотя и слабо, но твердо и уверенно.

- Рад, что вы уцелели, поручик, - сказал Багратион. - Мне, как видите, повезло меньше.

- Вы непременно поправитесь, ваше сиятельство, - поспешил возразить пан Кшиштоф, не ожидавший такого поворота беседы. - Уверен, что очень скоро вы вновь примете командование и будете не только свидетелем, но и одним из главных творцов окончательной победы над Бонапартом.

- Мне бы вашу уверенность... Впрочем, спасибо, поручик. Я видел, как стойко вы держались перед лицом опасности. Вы даже не шелохнулись, подавая пример остальным, тогда как многие офицеры и даже генералы, по моим наблюдениям, были изрядно напуганы.

Пан Кшиштоф поклонился, скромно умолчав о том, что при виде готовой взорваться гранаты его приковал к месту цепенящий ужас, а вовсе не безумная храбрость, которую приписывал ему князь.

- Надеюсь, поручик, что ваши раны не опасны, - продолжал Багратион.

- Пустяки, ваше сиятельство, - бодро заявил пан Кшиштоф и тут же на всякий случай добавил:

- Не более чем через неделю я смогу вернуться в строй.

- Ну, насчет недели вы, батенька, пожалуй, хватили через край, попытавшись улыбнуться, сказал Багратион. - Надеюсь, однако, что небольшое путешествие вам не повредит. Я хотел бы просить вас сопровождать меня до моего имения, где мне предстоит выздороветь либо... либо умереть. Вам положен отпуск для излечения, так не откажите в любезности провести часть его в моем обществе!

На секунду пан Кшиштоф растерялся. Будь он и в самом деле раненым в сражении офицером русской армии, о более лестном предложении нельзя было бы и мечтать. В его положении, однако, приглашение Багратиона представляло собой, скорее, нежелательную помеху: пан Кшиштоф не видел никакого резона в том, чтобы тащиться вместе с раненым князем куда-то вглубь России, прислуживая ему и развлекая его разговорами, во время которых, кстати, было бы очень легко невзначай проговориться, как это уже случилось не более часа назад. В то же время он не видел ни малейшей возможности отказаться, не вызвав тем самым новых подозрений. Собственно, об отказе не могло быть и речи, поскольку здесь, в двух шагах от поля продолжавшегося сражения, просьба генерала являлась прямым приказом, лишь из вежливости облеченным в более мягкую форму.

Дьявол с ним, подумал пан Кшиштоф. Что мне стоит согласиться? По крайней мере, это отличный способ убраться отсюда подальше. Не пробираться же, в самом деле, обратно к Мюрату прямиком через это пекло! И потом, Мюрат, чего доброго, может придумать для меня еще какое-нибудь дельце, пока сражение не кончилось. А так... Ну, не могу же я, в самом деле, отказать Багратиону, сославшись на необходимость встретиться с Мюратом! Обстоятельства оказались сильнее меня, и даже Мюрат не может этого не понять... А по дороге, на первом же ночлеге, я тихо исчезну и встречусь с маршалом, когда это кровавое безумие уже останется позади.

Совсем недалеко от места, где стоял пан Кшиштоф, беседуя с Багратионом, вдруг, фонтаном разбросав комья земли, упало шальное ядро. Это напоминание о тысячах смертей, продолжавших тучами носиться вокруг, заставило Огинского поторопиться с решением.

- Рад служить вашему превосходительству, - немного поспешнее, чем следовало бы, произнес он. - Постараюсь сделать все, чтобы путешествие вышло... - Он замялся, потому что чуть было не сказал "приятным", но вовремя спохватился, что в том положении, в каком находился сейчас его собеседник, говорить о приятном путешествии было бы, по меньшей мере, бестактно. - Вышло как можно более коротким и безопасным, - нашелся он и снова поклонился.

Багратион кивнул - вернее, просто опустил веки и больше их не поднимал, так что было непонятно, просто ли он закрыл глаза или потерял сознание от боли и слабости.

Вскоре подали повозку, дно которой было густо застелено свежим сеном. Поверх сена положили офицерскую шинель, после чего поместили в повозку Багратиона, укрыв его еще одной шинелью. Пан Кшиштоф уселся в ногах у князя, положив на колени свою саблю и пристроив пистолет так, чтобы до него было легко дотянуться рукой.

Угрюмый ополченец в перекрещенном ремнями кафтане до колен, фуражной шапке, грубых сапогах и широких шароварах взял лошадь под уздцы и, понукая ее своим грубым голосом, повел прочь от полевого лазарета и, главное, от поля Бородинского сражения. Такое положение дел вполне устраивало пана Кшиштофа, который чувствовал, что сыт по горло ратными подвигами. Внутри у него до сих пор все дрожало от нечеловеческого напряжения, вызванного жизненной необходимостью преодолевать страх и действовать наперекор инстинкту самосохранения. Огинский даже немного гордился собой: впервые в жизни ему удалось справиться с собственной трусостью - неважно, с помощью Лакассаня или без нее. Пан Кшиштоф понимал, что выжить в этой гигантской мясорубке можно было только так, действуя вопреки инстинкту, который толкал его на безумное бегство куда глаза глядят, то есть прямиком в объятия неминуемой смерти. Впрочем, рассуждать об этом теперь не было нужды: опасность осталась позади, и расстояние между полем битвы и паном Кшиштофом неуклонно увеличивалось с каждым оборотом скрипучих тележных колес.

Неподрессоренную повозку немилосердно трясло на ухабах и рытвинах. Раненый Багратион поначалу кусал губы, сдерживая стоны, которые время от времени все-таки прорывались наружу явно против его воли. Вскоре, однако, он действительно потерял сознание, и пан Кшиштоф окончательно расслабился, привалившись спиной к дощатому борту повозки и полузакрыв глаза. Так, с полузакрытыми глазами, неловко действуя одной рукой, он набил трубочку, высек огонь и стал курить, с удовольствием вдыхая теплый ароматный дымок, запах которого казался таким мирным и уютным после смрада пороховой гари, дыма пожарищ и тяжелого металлического запаха свежей крови.

Вокруг по-прежнему грохотало и выло - собственно, уже не столько вокруг, сколько позади. Пан Кшиштоф стиснул зубами мундштук трубки, неловко изогнулся и выудил правой рукой из левого кармана массивные серебряные часы на толстой цепочке, снятые им накануне с убитого русского офицера. Со щелчком откинув крышку, он посмотрел на циферблат и удивленно покачал забинтованной головой: было четыре с минутами пополудни, а бой даже не думал утихать. Живое воображение пана Кшиштофа мигом нарисовало ему страшную картину: освещенное луной поле, заваленное огромными горами трупов, представляющими собой все, что осталось от двух истребивших друг друга до последнего человека великих армий. И в самом деле, бой бушевал с такой яростью, люди дрались с таким нечеловеческим упорством, словно и впрямь поставили перед собой задачу перебить противника до последнего писаря и кашевара, хотя бы и ценой собственной жизни. Огинский, который до сих пор был полностью уверен в неминуемой победе французской армии, даже засомневался: сражение длилось уже десять часов кряду с неослабевающей силой, а русские не только не были разбиты, но до сих пор даже не сдвинулись с занятых накануне позиций, словно каждый солдат пустил корни на том месте, где стоял.