Роман потерь - Джулит Джедамус

Когда-то у нее было имя и видимость будущего, хотя у принцесс выбор невелик, они связаны обычаями и обязательствами. Теперь у нее нет ни имени, ни будущего, и все по прихоти мужчины, слабости которого мне так же хорошо известны, как узор на собственных ладонях. Я надеюсь ради нее самой, что она не любит этого человека.

Каждый день мы получали известия о беспорядках в столице. Насилие стало настолько обычным, что придворные высокого ранга боялись покидать пределы дворца и рисковали выезжать только в сопровождении вооруженной охраны.

Всего восемь дней назад разграбили дворец Бива, разбойники так обнаглели, что нападают сразу после наступления сумерек. Двоих воинов тяжело ранили, один получил ножевое ранение в грудь. Разбойники захватили много ценных вещей, включая коллекцию китайского нефрита и ларцы со свитками и статуэтками.

Пожары, во многих случаях преднамеренные, охватили разные районы города. Пользуясь общей неразберихой, разбойникам удавалось ускользнуть вместе с ценностями. Особняки в районах Саньдзё, Годзё и Рокудзё были повреждены, а дом около ворот Таикен — сожжен дотла.

А что же городская полиция? Она оказалась совершенно беспомощна. Да и чего можно было ожидать, если ее возглавлял семидесятилетний старик, который получил этот пост благодаря своему положению в обществе и приятной наружности? Те, кем он командовал, были не лучше: они уделяли больше внимания своей одежде, чем выполнению обязанностей по поддержанию порядка. Мы все страдали от творившихся безобразий, начиная с торговца рыбой на рынке и заканчивая самим императором, чья нерешительность в немалой степени являлась причиной наших трудностей.

Враги Канецуке — а их было немало, и император в их числе, — обвиняли его в беспорядках, которые, по их мнению, стали следствием недостойного поведения жрицы. Однако его сторонники, включая императрицу и некоторых министров, призывали отменить приказ о его изгнании; только тогда, говорили они, бедствия прекратятся.

Говорят, что император собирается устроить богослужение в честь примирения, чтобы умерить насилие. Должны приехать священнослужители из Енрякудзи и с горы Коя, чтобы читать сутры, и ожидается, что все мы будем принимать в этом участие.

А что Канецуке? Продлит ли император его изгнание, или его союзники одержат верх и станут свидетелями его возвращения в качестве фаворита? Меня пугают обе перспективы, потому что, если он вернется, его враги будут еще более склонны навредить ему.

Получила письмо от брата. Он сообщил, что приедет из Енрякудзи, чтобы принять участие в богослужении о примирении. Настоятель монастыря призвал более ста монахов из храма на горе Хией для участия в церемонии. Рюен назначен секретарем — большая честь для такого молодого человека. У него действительно красивый почерк. Когда я вижу написанные им строки, я почти готова простить ему его недостатки.

Однако он никогда не упускал возможности поддеть меня. «Я уверен, — писал он, — что ты знаешь о цели нашего приезда и что тебе известна история человека, которого считают причиной всех несчастий». Итак, он знает о моих отношениях с Канецуке, хотя мы никогда не говорили об этом.

Они отправятся в путь на восьмой день Двенадцатого месяца: по предсказанию оракулов, этот день благоприятен для начала путешествия. Рюен пишет, что из соображений безопасности настоятель монастыря выделил им вооруженную охрану, однако они применят силу только в целях самозащиты.

На этом письмо заканчивалось, брат писал, что не хочет распространяться о делах, которые меня не интересуют. Монах должен иметь серьезные основания, чтобы вести переписку с мирянином, напомнил он, и, хотя мы брат и сестра, наши узы не должны быть слишком крепкими. Потому что я женщина, у которой много тайн и мало угрызений совести. В то время как он, у которого тоже есть тайны, всю свою любовь сохраняет для молитв.

Прошлой ночью видела во сне Рюена, и весь следующий слякотный день его лицо стояло у меня перед глазами.

Он был еще мальчиком — восьми или девяти лет, одного со мной возраста — и носил другое имя, не Рюен, потому что ничего не знал о религии и думал только об играх и друзьях. В то время в нашем доме в глухой провинции мы вели более свободную жизнь и наши отношения были менее натянутыми.

— Тадахира! — позвала я его, и он побежал ко мне через сад и схватил серебряную рыбку, которой я размахивала перед его носом. Я поймала ее в пруду и держала за жесткий плавник. Рыбка плескалась и вырывалась из моей руки, сверкая чешуей. — Нет! — крикнула я, когда он сделал вид, что собирается бросить ее мне на платье, а потом повернулся и подбросил ее высоко в воздух, и она упала в тростник на краю пруда.

Мы побежали туда, чтобы отыскать ее. Она билась на берегу, хвост шлепал по тине, розовые глаза закатились. Тадахира побежал за палкой.

— Остановись! Ты поранишь ее! — закричала я, когда он проткнул ей брюхо. Он сбросил рыбку в воду, пропоров ей бок, и она поплыла по течению, оставляя за собой широкий кровавый след.

В конце того лета я покинула наш дом в Мино и переехала жить в столицу, среди занавесей и ширм. И теперь, четырнадцать лет спустя, я рисовала в своем воображении Рюена таким, каким он был тогда, — стремительным и дерзким, с ногами, забрызганными грязью, с неподстриженными, как у женщины, спутанными волосами.

Возвратилась поздно после концерта в покоях императрицы и нашла среди подушек засунутое туда кем-то письмо. Оно было вложено в конверт из простой бумаги сорта мичинокуни, без каких-либо украшений. Я сломала печать и обнаружила внутри листок бумаги розовато-лилового цвета, какую обычно используют для выражения соболезнования. К этому листку были в беспорядке приклеены клочки моего письма Канецуке, украденного из моей комнаты.

В письме не содержалось ни приветствия, ни подписи — ничего, что было бы написано не моей рукой. Там были мои иероглифы, но искаженные в недобрых целях:

Нет слов описать, что я почувствовала. Она украла их все.

Из Акаси нет никаких новостей.