Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

сын знаменитого Леонида Андреева и заочный крестник еще более знаменитого Максима Горького[97] был явно рожден для сверхъестественно больших замыслов. Еще ребенком он сочинил огромную эпопею, действие которой разворачивалось в межпланетном пространстве, а поступив после гимназии на учебу в Высший литературно-художественный институт имени Брюсова (1924)[98], взялся за роман «Грешники».

Одно за другим шли и мистические прозрения, когда перед юным А., — как он вспоминал позднее, — бытие открывало вдруг

такой бушующий, ослепляющий, непостижимый мир, охватывающий историческую действительность России в странном единстве с чем-то несоразмерно бóльшим над ней, что много лет я внутренне питался образами и идеями, постепенно наплывавшими оттуда в круг сознания[99].

Надо ли говорить, насколько оскорбительно тусклой в сравнении с этими видениями выглядела послереволюционная проза жизни, где поэту-визионеру приходилось сводить концы с концами сначала на гонорары, которые поступали от все более редких изданий книг его отца, потом на скудную, естественно, зарплату сотрудника заводской многотиражки «Мотор» (1932)[100] или еще более скудные заработки художника-шрифтовика.

Разрыв между «бездною горнего мира и бездною слоев демонических» становится все более удручающим, мечты об «Индии духа», «Святом Граале» и «Небесной России» все настойчивее — и А. о своем духовном опыте безостановочно пишет стихи, поэмы, трактаты, начатки романов, каждое из собственных сочинений понимая как «прорыв космического сознания», а в 1937 году приступает к работе над романом «Странники ночи», задуманным и как «эпопея духа», и как портрет интеллигенции в самые неласковые для нее годы.

За А., надо думать, послеживают, но не трогают: его произведения, если и попадают под всевидящее око, то кажутся до смешного безумными, а образ поведения, вроде привычки всегда и везде, даже по снегу ходить босиком[101], безвредным. И в армию в октябре 1942 года его тоже взяли на общих основаниях как нестроевого, так что, приняв участие в прорыве ленинградской блокады, А. служил и писарем, и в погребальной команде, и санитаром в госпитале, пока уже в 1945-м не был снят с воинского учета как инвалид 2-й группы.

Что дальше? 4 ноября 1945 года женитьба на Алле Ивашевой-Мусатовой, которой суждено будет стать не только спутницей А., но даже его апостолом. И — тот самый роман «Странники ночи», конечно, который, — по свидетельству А. Андреевой, — он «начал писать заново буквально с первых строк…»[102] и который, обогатившись опытом войны и послевоенной действительности, в самом деле стал теперь уже антисоветским.

Поэтому 23 апреля 1947 года за А. пришли. 27 апреля пришли за женой, как придут потом за всеми их родственниками, всеми друзьями, кто не только читал роман, но хотя бы просто слышал о его существовании. И потянулись полтора года следствия — спасибо, что долгого, так как 26 мая власть в приступе милосердия временно отменила смертную казнь[103], и 30 октября 1948 года Особое совещание при МГБ СССР вместо расстрела приговорило А. к 25 годам тюрьмы, а его «подельников» к заключению на срок от 10 до 25 лет в исправительно-трудовых лагерях. Что же касается романа, то он, как и все конфискованные у А. рукописи, был сожжен.

Десять без малого лет во Владимирском централе с разрешением писать и получать не более двух писем в год — срок достаточный для того, чтобы окончательно сойти с ума, но А. заполняет подневольный досуг трудами духа — вчитывается в книги из прекрасной тюремной библиотеки, обсуждает судьбы России с сидящим там же монархистом В. Шульгиным, изучает хинди по переданному ему хинди-русскому словарю, сочиняет вместе с сокамерниками (историком Л. Раковым и физиологом — будущим академиком В. Париным) пародийный сборник биографий вымышленных лиц «Новейший Плутарх». А главное — к нему снова приходят откровения, «поначалу, — как говорит его биограф Б. Романов, — зыбкими снами-грезами, потом все более наполненными снобдениями»[104].

Их, будто под диктовку свыше, нужно только записывать. И, — свидетельствует В. Парин, —

невзирая ни на какие внешние помехи, он каждый день своим четким почерком покрывал волшебными словами добываемые с трудом листки бумаги. Сколько раз эти листки отбирали во время очередных «шмонов» <…>, столько раз ДЛ снова восстанавливал всё по памяти[105].

Массив написанного нарастает горными отрогами: разрозненные стихи и поэмы, трагедийная «Железная мистерия», поэтические циклы, — А. называл их ансамблями, — «Русские октавы» и «Русские боги» и, как вершина всего, эпическая книга «Роза Мира», единственная, наверное, в XX веке попытка объять все сущее собственной космогонией и собственной историософией.

С середины 1953-го сидельцев начинают, однако же, сначала понемножку, а вскоре потоком выпускать из лагерей и тюрем. И лишь у А. участь не меняется. С ходатайством о его скорейшем освобождении к властям обращаются В. Шкловский, К. Чуковский, П. Антокольский, К. Федин, И. Новиков, Т. Хренников, наконец 90-летняя А. Яблочкина. Да и сам А. пишет заявления о реабилитации Г. Маленкову, Н. Булганину, в Главную военную прокуратуру, но вы только посмотрите, что пишет! Что, не убедившись еще в «существовании в нашей стране подлинных гарантированных демократических свобод, я и сейчас не могу встать на позицию полного и безоговорочного принятия советского строя»[106]. И что «пока в Советском Союзе не будет свободы совести, свободы слова и свободы печати, прошу не считать меня полностью советским человеком»[107].

Вот его в «страдалище» (неологизм самого А.) и держат, лишь 23 августа 1956 года сокращают срок до 10 лет и выпускают 23 апреля 1957 года по справке о полном отбытии наказания, а справку о реабилитации выдают только 11 июля того же года.

Жизни — и жизни мучительной, бесправной и бездомной, обремененной тяжкими болезнями — остается совсем немного. Он пытается для заработка переводить какую-то случайную японскую книжку, пытается предложить издателям максимально обескровленный сборник своих пейзажных стихотворений — все впустую. Так что ни одной своей строки А. так и не увидит напечатанной. Зато новые стихи и поэмы пишутся едва ли не до последнего часа. И зато стараниями жены все сохраненные рукописи приведены в порядок и перебелены — вплоть до «Розы Мира», а это, — напоминает его брат Вадим, —

пятьсот страниц убористого машинописного текста, который читать увлекательно и трудно: представьте себе средневекового гностика, пишущего визионерскую книгу на русском языке в XX веке и, вдобавок, во Владимирской тюрьме!

«В другие времена, — продолжим цитату, — Даниил мог бы стать во главе какой-нибудь религиозной секты»[108]. Но времена не другие, а те, которые даны, и прожил их А. то ли, — как думают одни, — пророком, то ли, — как думают другие, — безумцем.

Поэтому и закончить лучше