Комсомолец. Часть 2 - Андрей Анатольевич Федин

class="p1">— Прошу прощения, что помешал, — сказал я, привлекая к себе внимание учёных. — Виктор Феликсович велел мне явиться сюда и отыскать кого-нибудь, кто разбирается в высшей математике.

— Попеленский? — спросил молодой лысый, как моя коленка, преподаватель.

— В высшей математике, говорите? — сказал его коллега — обладатель густой, наполовину седой шевелюры. — Здесь?

Мужчины переглянулись.

— Мы, как я надеюсь… обладаем некоторым набором знаний по математике, — сказал лысый (его лицо показалось мне знакомым: наверняка встречал его в Зареченском институте девяностых годов).

— Будьте любезны, молодой человек, уточните, по какой именно причине Фе… Виктор Феликсович вас к нам направил, — попросил обладатель наполовину поседевшей шевелюры.

Я протянул ему свою перечёркнутую работу по математике.

— Он хотел, чтобы на кафедре мне пояснили: где именно я допустил ошибку.

Лысый изобразил удивление.

— А почему Попеленский не сделал этого сам?

Я развёл руками.

— Виктор Феликсович сказал, что устал разговаривать с бэздарями.

Выделил интонацией букву «э» — скопировал манеру Феликса.

Седоволосый преподаватель недовольно пожевал губы, рассеяно взглянул на тетрадный лист. Чуть отдалил его от лица — попытался что-либо разглядеть на странице. Потянулся к карману (за очками?).

— Позволите, профессор?

Лысый принял из рук коллеги мою самостоятельную работу, пробежался по ней глазами. Вдруг приподнял брови. Взмахнул листом, поморгал, будто настраивал зрение. Вернулся взглядом в начало страницы — просмотрел мою работу уже не так поспешно, как в первый раз. Хмыкнул. Покачал головой. Бросил взгляд на коллегу, будто хотел поделиться с тем интересной информацией или пересказать шутку. Но промолчал — лишь снова хмыкнул. Посмотрел на меня.

— Что не понравилось в вашем решении Виктору Феликсовичу, студент? — спросил он.

— Не знаю, — сказал я. — Он просто объявил его неверным. И направил меня к вам.

— Хм.

— В чём же ошибся молодой человек? — спросил профессор.

Лысый ухмыльнулся.

— Ошибки в его решениях я не увидел, — сказал он. — Да и ответы… кажутся верными.

Пожал плечами.

— Должно быть, мои знания по предмету всё же… недостаточны, чтобы понять претензию Феликса к этой работе, — сказал он.

— Виктора Феликсовича, — поправил молодого коллегу профессор.

Протянул руку.

— Дайте-ка.

Он всё же извлёк из кармана футляр, надел очки.

— Так-с…

Профессор углубился в проверку моей работы. Шевелил губами, будто пытался проговаривать моё решение вслух. Водил по строкам на странице мизинцем левой руки (там у него был длинный, похожий на мини указку ноготь). Мы с лысым молча дожидались его вердикта (я стоял, вытянувшись по струнке — лысый вынул из пачки сигарету, закурил, придвинув к себе наполненную окурками пепельницу). Длинная стрелка на настенных часах в преподавательской комнате монотонно отсчитывала секунды.

— Так-с, — повторил профессор.

Он снял очки, посмотрел сперва на меня — потом на пускавшего в потолок дым лысого.

— Вы оказались правы, коллега, — сказал он. — Наших знаний, действительно, недостаточно, чтобы помочь молодому человеку.

Профессор взглянул мне в лицо.

— Ошибок в вашей работе я не нашёл, — заявил он. — Ваши решения и ответы верные.

Постучал по листу длинным ногтем.

— А почерк — так и вовсе: выше всяких похвал.

Профессор достал из лежавшей на столе пачки «Примы» сигарету — помял её между пальцами.

— Что же касается просьбы Попеленского… — продолжил он. — Могу вам лишь сказать, молодой человек, что он вас направил не на ту кафедру.

Закурил.

— Вам следовало обратиться со своей проблемой на кафедру психологии. Только там вам смогли бы пояснить поступок вашего преподавателя.

— Лучше — на кафедру психиатрии, — сказал лысый, ухмыльнулся.

— Вот только таких кафедр в нашем институте нет, — сказал профессор. — А нам, математикам, сложно понять, что именно Виктору Феликсовичу не понравилось в вашей работе.

Развёл руками.

— И уж тем более, мы с коллегой не сможем объяснить суть его претензий вам.

* * *

В конце октября я уже прикидывал, когда, куда и по какому поводу буду строчить кляузы на математика. Потому что понимал: Феликс вряд ли отступится. Он обещал «прокатить» меня «мимо зачёта» едва ли не на каждом занятии. И вряд ли откажется от выполнения своих угроз… без давления со стороны «инстанций». А лучшим поводом организовать «давление» всегда была вовремя и по адресу доставленная «бумага». Куда можно пожаловаться, я определился быстро — сходу придумал полдюжины адресатов, потом добавил к ним ещё пару (жалоб много не бывает).

А вот на что именно стану пенять в «кляузах» — тут мне было над чем задуматься. Потому что содержимое писем-жалоб на Феликса должно было нести в себе не только голословные утверждения и слёзные просьбы «разобраться», но и подтверждение самого факта творимой математиком несправедливости. Опыт бюрократической работы подсказывал: с написанием «бумаг» медлить не стоило. И в то же время я не находил весомого довода для жалоб. «Слова к делу не подошьёшь» — отказ Попеленского принимать у меня зачёт до «зачёта», мне виделся слабым доводом.

«Хоть бери и обвиняй его в сексуальных домогательствах», — думал я.

Моя озадаченность перед неумолимо приближавшейся зачётной неделей (сколько там осталось до конца декабря) стала очевидна и для окружающих. Света Пимочкина пыталась заступиться за меня перед Феликсом («Я же комсорг!»). Но тот отшил её, посоветовав задуматься о собственном зачёте: знанием математики Света не блистала. Я заявил Пимочкиной, что не нуждаюсь в защитниках — нарочно обидел девчонку этими словами, чтобы она выбросила из головы историю с Попеленским. Светка надулась. Но пирожки в субботу принесла. О чём вновь проведал Слава Аверин (я даже подумал проверить комнату на предмет установленных там «жучков»).

О моей назревавшей проблеме с получением зачёта по высшей математике староста заговорил со мной в понедельник третьего ноября.

— Эээ… Санёк, я могу тебе помочь с вышкой, — сказал он.

Случилось это, когда они с Могильным собирались на очередное вечернее патрулирование района — уже нацепили на плащи красные повязки и значки народной дружины.

— С вышкой я и сам кому угодно могу помочь, — ответил я.

Отложил в сторону конспекты по физике: почувствовал, что Слава затеял «серьёзный» разговор. Записываться в ряды народной дружины я не спешил (у меня были свои способы борьбы с преступностью) — отговаривался тем, что загружен учёбой. Потому часто по вечерам оставался один в комнате. Во время учёбы в девяностых это была бы прекрасная возможность